Костры иллюзий

И однажды к Игорю прилетела одна мысль. Она такая необычная, неконкретная, ее ни проверить, ни доказать, но она зацепилась, поселилась, застряла стрелой с отравленным наконечником. Ненависть Игоря рождена не поступком, словом, отношением Алексея. Не какими‑то его качествами, которые Игорь не может принять. Она связана лишь с тем фактом, что Алексей есть. Его существование невероятным, почти безумным образом лишает смысла жизни самого Игоря. А она должна была быть такой безупречно полной, его жизнь. Если очень упростить сложный набор чувств и ощущений, то получается что‑то вроде простенькой сказки с зеркальцем: «Кто на свете всех милее…» В жесткой реальности, в поле сурового выживания людей взрослому, опытному и уверенному в себе мужчине невыносимо каждую минуту отвечать самому себе, как дурацкое зеркальце: «Алексей это делает лучше, Алексей бы на такое не польстился, Алексей увидел бы самый удачный ракурс, выбрал самые подходящие слова…» Алексею не надо думать, как он выглядит, не надо следить за своим поведением, пытаться понятно выразить мысль. Он тот, который может себе позволить все, что хочет, потому что люди от него примут все. Даже его чудовищные, убийственные запои. Это факт: он многим людям почему‑то милее всех на свете. Как недостижимый эталон безусловного и честного таланта. Ему простят ошибки и неудачи. Простят и скажут: это не ошибка, не провал, это другое. Мы просто пока не в состоянии понять.

При этом Игорь ни на минуту не допускает для себя такого примитивного объяснения: его ненависть рождена завистью. Это исключено именно для него. Ведь его удел, его профессия – ценить особый дар, человеческую уникальность. И в нем всегда есть отклик, когда он смотрит работы Алексея, слушает его слова. Но! Как‑то так получилось, что из всех помех на свете Игорю причиняет настоящую, неутолимую и непоправимую боль только существование Алексея. Игорь, возможно, еще не ступил на последнюю ступень этой лестницы падения. Он не спросил у Виктории, каким Алексей был любовником. Не мужем – тут все ясно: был бы нормальным супругом, она бы его не бросила. Трудно не понять, что для Виктории развод был настоящим горем. Но Игорь не знает, как она оценивала его в постели, во время и после любви, как смотрела на него за завтраком. Игорь уверен, что он не ревнив: это просто нелепо – думать о том, что чувствовала Виктория столько лет назад, когда к ней прикасался Алексей. Но откуда же такой страх перед самой возможностью это себе представить? Это похоже на фобию того, о чем даже не имеешь представления. Он в заколдованном поле непонятных ощущений и предчувствий. Иллюзия ненависти, фантом ревности. Но эти мифические враждебные идеи разрушают обманчиво спокойный, гармоничный образ того, что он считает своей привязанностью к жене, ее искренним и доверчивым ответом.

Все слишком гладко и до примитивности просто, как на застывшей лубочной картинке. Виктория только кажется простой, но она никак не примитивный человек. Ее простота может быть тоже обманом его, Игоря, зрения. Она ведь хорошая актриса, а он знает, что это значит. Возможно, стоит решиться, привлечь собственное творческое воображение – и проникнуть, ворваться в ее интимное прошлое, которое, быть может, не такое уж прошлое. Сделать это и узнать, каково в аду. И заодно проверить свою отвагу. Может, эта крайность все для него окончательно и прояснит. Для всех них прояснит.

Игорь допускает, что все его сознательные, множество раз проанализированные реакции – на самом деле лишь ширма настоящих чувств, спасительная иллюзия. А за ней буйное пламя того, что он сам себе запретил видеть и понимать. И это не его хваленое чувство меры выстраивало в безупречный ряд события жизни и отношения. Это просто врожденная трусость перед тем, на что не хватает ни сил, ни ума, ни таланта.

Игорь как режиссер умеет с насмешкой или презрением отмечать раздражение и злобу тех зрителей или критиков, которые не в состоянии принять и пережить сам факт сильных чувств и вдохновенную, яркую игру актеров, способных их передать. Так бунтует всесторонняя бездарь, – сделал давно вывод Игорь. Люди бьются о собственную эмоциональную тупость и не способны из нее вырваться. Потому что признать ее наличие – их приговор себе. Они могут признать себя бедными, несчастливыми или больными, но только не ущербными, не гнилыми пнями, которые не способны осознать чужую страсть, драму, чье‑то ослепительное счастье. Хотя бы допустить и смириться. Легче все это отвергать до гробовой доски.

Да, Игорь слегка презирает человеческую неполноценность, но как творец принимает и ее. Зрителя, как прохожего, не выбирают. Но однажды тяжелой бессонной ночью он уходит из супружеской спальни в кабинет, чтобы там застыть на часы, как ему казалось, без мыслей. А к утру выносит и себе приговор. Настал, как говорится, черед. Он обращается к своему отражению в темноте:

«Казалось, что неполноценность – удел других. Так долго казалось. И вдруг стало ясно: да это же мой удел! Вот в чем так трудно было признаться себе самому. Я понимаю самые тонкие и самые сильные эмоции на площадке, на экране, на страницах сценария. И я всегда панически боялся их в жизни. Я убедил себя, что мне с Викой удобно и легко, как с комфортной машиной, качественным креслом. Я бы хотел презирать Алексея за то, что он так горел на всех кострах с ней и без нее. И, наверное, горит до сих пор, если еще не обуглился. Пытаться пренебрежительно отталкиваться, как поступают все ущербные и толстокожие? Но перестало получаться. Наверное, переполнена чаша лицемерия и самообмана. Временами я ненавижу их обоих за то, что они настолько не такие, как я. И я не хочу, чтобы Алексей жил на свете. Потому что Вика не перестанет его любить, пока он жив. А я никогда не смогу свободно вздохнуть, постоянно понимая, что этот человек дышит глубже, талантливее и с гениальным результатом, при всем его нелепом безумии и преступном отношении к себе, своей жизни и любви. Алексей топчет себя, как никто и никого, – и при этом даже не становится жалким. Он всегда умудряется оставаться на недосягаемой высоте. А мой удел – лишь хорошо прятать свою ущербную ненависть. И покорно тащить свой тайный крест. Существует же миссия или синдром Сальери. Возможно ли нести эту тяжесть не покорно, а как‑то иначе? Ущербность, мать ненависти, никогда не позволит мне ответить себе на этот вопрос».

И отражение Игоря в темноте бледнеет, съеживается, как на скамье подсудимых, но не исчезает совсем. Остается блеклым и бесформенным пятном. Лучшего образа не придумаешь для собственной безысходности. Для отсутствия гордого выхода у слабой и трусливой души.

 

Ложь