На память милой Стефе
Теперь в памяти всплывали то береза и тополь, которые папа терпеть не мог, то голуби, которых папа ненавидел, то мама, считавшая, что я ее бросил, как и мой отец. То есть подтвердил ее опасения – пошел в него. Такой же предатель. Мои достижения – поступление в магистратуру, бесплатное обучение, да еще и со стипендией, что здесь считалось чем‑то невероятным, мама считала случайностью или ошибкой. Она не верила, что я мог всего добиться сам. Не скрою, это было обидно. Но, с другой стороны, не давало и надежд. Не требовалось оправдывать родительские ожидания. Так что я счел это плюсом. Если бы я вылетел из магистратуры, мама бы не расстроилась. Сказала бы, что это было ожидаемо. А папа… Вряд ли бы он об этом вообще узнал. Сам он мне никогда не звонил. Но если звонил я, всегда отвечал. Голос был настороженным, будто ждал, что я пожалуюсь на проблемы и попрошу помочь их решить. К этому он точно не был готов, так что, когда возникали проблемы, я вообще никому не звонил. Мама сказала бы, что она и не ждала от меня другого, только самого худшего, а папа бы разволновался – у него другая семья, и лишние траты ему совсем ни к чему. Так что я выбрал жизнь обычного студента, который не мог рассчитывать на родительскую поддержку, поэтому выживал как мог. Брался за уроки, хотя не имел преподавательского опыта. Общался с детьми, с которыми не умел общаться. Преподавал литературу, которую, конечно, знал, но специализировался‑то я на истории. Запросов на историков оказалось существенно меньше, так что пришлось дополнить резюме и поверить, что смогу давать уроки детям разного возраста. Но дети болели, родители иногда забывали о занятиях, так что заработок у меня был нестабильным.
Городок, в который я в результате переехал, оказался жарким по климату, хаотично устроенным архитектурно, слишком маленьким для туристов и в то же время с бурной внутренней жизнью – художественными выставками, ярмарками, уличными спектаклями, музыкальными концертами в соборе. И мне это нравилось. Все магазины, пляж, официальные учреждения, включая почту, находились внизу, у моря. Хостел, который я выбрал случайным образом, обосновался там, где ему совсем не место – наверху, среди вилл, дорогих домов и садов. Мне нравилась эта дорога – вниз вели лестницы, уходящие в парк. Через этот городок проходила паломническая дорога к могиле апостола Иакова в испанском городе Сантьяго‑де‑Компостела. Она шла дальше вдоль французского побережья Средиземного моря, а затем через всю Испанию с востока на запад. Католики приезжали сюда, чтобы пройти по той самой лестнице, по которой якобы спускался святой Иаков. Вниз еще ничего, а вот наверх – то еще испытание. Вряд ли святой проделал этот путь несколько раз, в этом смысле ему было легче.
Пожилые люди, которым я часто помогал передвигаться по этой лестнице, жаловались на колени. Говорили, что вниз болят сильнее, чем наверх. Ситуацию осложняли разросшиеся именно здесь деревья смоковницы, то есть, попросту говоря, инжира, которые сбрасывали плоды так же обильно, как олеандр – цветки. Плоды были мелкие и неприглядные на вид. Я бы никому не пожелал на них поскользнуться на этой лестнице. Был еще один путь, который вел через парк. Я его называл «дорогой слабаков», имея в виду себя. Дорога не такая серпантинистая и крутая, как та, которую выбрал святой Иаков. Я бы на его месте пожалел будущих паломников и пошел по ней, тем более она тоже была весьма живописной и вела через старую оливковую рощу. Так или иначе, за недолгое время пребывания в городе и хождения туда‑сюда я приобрел неплохую физическую форму. Учитывая, что даже в школе учительница физкультуры называла меня исключительно «хиляк‑разрядник», я был очень собой горд.
В тот день, оказавшийся без преувеличения судьбоносным, я без всякой цели блуждал по улицам старого города и случайно зашел в агентство недвижимости. Еще удивился, что оно работает в десять утра, когда многие магазины только открывают жалюзи и хозяева вытаскивают на улицы стойки с магнитами, открытками, чашками, кепками и прочей сувенирной продукцией, рассчитанной на экзальтированных, оказавшихся на несколько часов в городе туристов. В агентство я зашел вообще без всякой надежды, понимая, что просто не потяну аренду квартиры самостоятельно. Но вдруг кто‑то искал соседа по комнате?
Хостел находился хоть и в престижном районе, но плесень плевать хотела на престиж. Если честно, там я боялся заходить даже в душ – все стены были облеплены черными разводами. Запах стоял соответствующий. Я спросил у хозяина, почему не избавиться, разве нет средств? Он пожал плечами и посмотрел на меня с жалостью. Видимо, все, кроме меня, знали, что с плесенью бороться бесполезно. Придет лето, сама исчезнет. Или не исчезнет… Здание старое, историческое, как неустанно подчеркивал хозяин. Да, это так. Но ремонт внутри этого здания не делали с момента постройки. Когда я в коридоре провалился в сгнившую половицу, кажется, даже моему терпению пришел конец. Как назло, в то время в хостеле все постояльцы разъехались, а хозяин ушел не пойми куда. Пару часов мне пришлось болтаться между полом и подвалом. И мне не хотелось, чтобы за это время мою ногу съели крысы. К счастью, ногу не обглодали, просто остались ссадины и легкое растяжение. Хозяин хостела предложил бесплатное проживание на месяц в качестве компенсации, но я уже понимал, что не хочу жить как арктический ученый на льду. Мне приходилось проверять каждую половицу на прочность, прежде чем сделать шаг. К тому же я хромал. Так что неудивительно, что я зашел в агентство недвижимости, открытое в столь ранний час.
На самом деле я шел в сторону рынка, чтобы попрактиковаться в разговорном языке и аудировании. Язык я учил каждый день, смотрел новостные каналы, но только на рынке мог осознать, насколько все плохо. В разговорной речи я не был силен. Продавцы уже знали, что я могу купить совсем немного – готовый домашний пирог, два слайса, точнее, по‑французски, «транша», ветчины, но обойду весь прилавок с расспросами, что как правильно называется и произносится. Особенно со мной любил поговорить, а иногда и немного поиздеваться Жан, хозяин мясной лавки. Он был местным, вырос в этом городке, где все одинаково прекрасно говорили на трех языках – французском, итальянском, английском. Я говорил по‑французски, спасибо моей московской спецшколе и институту, после которых мог работать чуть ли не синхронным переводчиком, но к обычной жизни, быту мои знания почти не имели никакого отношения. Бытовой итальянский я прекрасно понимал, все‑таки одна языковая группа, мог объясниться, правда, не в том случае, когда все начинали тараторить и размахивать руками. А итальянцы органически не могут заставить себя говорить медленно, понятно и без жестикуляции. Я не размахивал руками, как ни пытался научиться. Говорил на классическом французском, из прошлого века – у меня были хорошие преподаватели. Я совершенно не знал жаргонизмов, сленга, местных оборотов. Неизменно строил правильную грамматическую конструкцию и говорил с парижским акцентом. Ну, или я так думал. На рынке все это было не очень нужно, и Жан, по сути, стал моим новым учителем разговорного языка.
Как я уже говорил, большинство продавцов были итальянцами, с местными общались на французском, между собой переходили на родной язык. В разговоре с туристами использовали английский. Только Жан со всеми без исключения говорил на местном варианте французского, используя слова, которые я не проходил ни в спецшколе, ни в институте. Например, фарш и готовое блюдо из фарша, отличавшиеся одним звуком в окончании. Название пластмассовой емкости, небольшого ящика для продуктов, в который можно положить несколько картофелин или луковиц, чтобы продавец мог их взвесить, отличалось от известного мне наименования. Как и название сумки или корзины, в которую продукты складывают. Я предвкушал общение с Жаном и честно репетировал произношение. Когда однажды он заметил: «Неплохая попытка говорить по‑французски», – я чуть не расплакался от счастья. Как в тот день, когда получил тройку за перевод у моей преподавательницы французского в университете Эммы Альбертовны. Она тогда сказала, что поставила «со скрипом».