Нарисую себе счастье

– Оля, налей мне чая, – попросил тем временем Казимир. – Да в приличную чашку, а не в это безобразие. И с сахаром. Марк, будешь?

– Чуть позже, пожалуй.

Казимир пожал плечами и с противным скрежетом подвинул к себе круглый блестящий столик.

Спустя четверть часа, когда Долохов уже прикончил две огромные чашки с ароматным чаем (без закуски, кстати) и явно заскучал, я протянула ему набросок.

– Простите, я понимаю, что это не совсем то, что нужно, – волнуясь, начала было, но продолжить мне не дали.

Громкий свист и вскинутые брови явно доказывали, что мой талант оценили по достоинству.

– А ведь и вправду художник! – восхитился Казимир Федотович. – Оля, а ну погляди!

Красавица в желтом заглянула брату через плечо, бросила лукавый взгляд на еще ничего не понявшего Пиляева и улыбнулась:

– Удивительно. Казалось бы, простые линии, один цвет. А как точно переданы черты! И складки на портьере, и даже солнечный луч! Я никогда так не смогла бы, хоть сколько учись! Маруш, а мой портрет нарисуешь? Ну ее, эту фабрику! Я тебя нанимаю!

– А ну, руки прочь от мальца, – беззлобно фыркнул Долохов. – Мне нужнее. Тем более, как я понял, он еще и грамотный. Верно?

– Да, – твердо ответила я, стараясь не рассияться от похвал. – Читать и писать умею. Считать тоже, особенно деньги.

– Замечательно. На работу я тебя беру, завтра поутру, часам к восьми, приходи к воротам фабрики.

Многозначительное покашливание от окна заставило Долохова посмурнеть и поморщиться.

– Ладно. Завтра не нужно. И послезавтра тоже. Доктор прописал мне отдых и умеренные прогулки. Вот что… приходи через два дня. Хотя…

– Хочу портрет! – капризно протянула Ольга, хищно глядя на меня.

Будь я парнем, наверное, испугалась бы. Но сейчас только усмехнулась.

– Тебе ведь деньги нужны, верно? Выдам аванс. Далеко там до фабрики твоя Поганка?

– Прилеска. Два часа через лес если спокойным шагом. Если бежать – то быстрее будет.

– Волки в лесу водятся?

– Летом – не слышал.

– Ясно. Марк… довези мальца до дома? Я тебе заплачу. И посмотри, что там с его матушкой. Маруш, каждый день тебе бегать тяжело будет. Все работники у меня прямо на фабрике живут шесть дней, а на седьмой – к семье ходят. Там их и накормят, и в бане помоют. Найдется и для тебя угол.

– Нет, – быстро ответила я, содрогнувшись. – Мне о матушке заботиться нужно. И о брате.

– И то верно. Но если они без тебя справятся, то подумай.

Я закивала.

Разумеется, тут и думать не о чем. В баню? С мужиками? Вот уж благодарствую. Да и ночевать с кем‑то не хочется. Лучше бегать буду. А если денег заработаю, то куплю себе лошадку или ослика, верхом попроще будет. Ездить я, правда, не умею, но научусь. На козле у меня, когда еще отец жив был, не так уж и скверно выходило.

От радости кружилась голова. Я ликовала. Все получилось даже лучше, чем я мечтала! И на работу меня приняли, и доктор матушку осмотрит! И еще платить за это буду не я! Превозмогая робость, спросила:

– А жалование мне какое будет?

– Вот решим, куда тебя приставить, тогда и сговоримся. Не бойся, я своих людей не обижаю, – спокойно ответил Долохов, и я окончательно успокоилась.

Степенно выпила чаю вместе с доктором и Ольгой, вспомнив все матушкины наставления и порадовавшись, что в нашем доме всегда трапезничали церемонно, по‑городскому, и правила приличия мне были знакомы. Ложечкой в варенье не лезла, накладывала в отдельное блюдце. Носом не шмыгала, пальцы вытирала не об штаны, а салфеткою, не сербала и даже мизинчик не оттопыривала. Правда, вкуса печенья и баранок не почувствовала совершенно. Спроси меня, что еще было на столе – и не упомню. Какого цвета ковер в гостиной? Из какой ягоды было варенье? Какого цвета глаза у Долохова?

Как художник, я должна бы на такие детали обращать внимание. Но все, что отложилось у меня в памяти – это красивое Ольгино платье, расстегнутая на шее сорочка Казимира Федотовича и резной профиль Пиляева.

Очнулась я уже в “эгоистке”. В кармане позвякивали монеты, и хоть убей – я понятия не имела, какого они достоинства. Доставать и считать было неловко, стыдно. Деньги ведь в жизни совсем не главное, так учили меня родители. Честь – вот о чем нужно думать. И еще о семье.

Но разве я поступила плохо? Нагло – быть может. Только ведь победителей не судят. Да и не ради денег я затеяла эту авантюру. Мне важно не богатство заработать, а помочь матушке и брату. Что же поделать, если бесплатно лекари в Прилеску не ездят? Да и молока даром что‑то нам в деревне никто не наливает.

– А ты, Маруш, молодец, – похвалил меня Пиляев, когда увидел, что я окончательно пришла в себя и начала вертеть головой. – Сразу видно, хорошего воспитания юноша. К тому же не лентяй и не гордец. Казимиру ты понравился. Теперь работай усердно, не ленись, и все у тебя будет хорошо.

– Я ленивым и не был никогда, – пробормотала, усмехаясь.

Мечтательной была. Но в последние дни все мои мечты были прозаичны. Чтобы мама выздоровела. Чтобы Ильян поскорее вырос и начал помогать. Чтобы денег хватало на все нужды. Если для этого мне нужно потрудиться, то я готова. Ничего дурного я не замыслила. Чай, не телом торгую, талантом. А на то нам таланты и даны, чтобы их использовать.

Пусть магии во мне совсем нет, но и без магии прожить можно. ,

– Только знаешь что? Приличные люди в доме шапку снимают. Ты уж в следующий раз имей это в виду.

Я закашлялась.

 

Глава 4. Все не зря

 

Только подъезжая к деревне, я сообразила, что тут вообще никто не знает о моей затее. Я для местных – Марушка. Рыжая заноза, которую не то, чтобы не любят, но особо и не привечают. Все еще чужачка.

Не быть мне игроком в шахматы. Когда‑нибудь я научусь просчитывать ходы наперед, но не скоро. Сейчас весь мой маскарад грозил рассыпаться звонкими осколками, что та злосчастная фарфоровая чашка Казимира Федотовича, которую я все же уберегла от собственной неуклюжести.

Почему я уродилась такой дурой?

И ведь не впервой я совершаю глупые ошибки. Отец всегда смеялся, что врать я не умею, путаюсь в словах, смеюсь, краснею. Это потому, что я – дитя творческое, неземное. Как и матушка. Все, кто талантлив, обычно в небесах витает. Сам же отец твердо стоял на земле, а мы всегда за него держались, оттого и жили хорошо и спокойно.

Три года с его смерти прошло, а я так и не отпустила.