Не дразни меня

– Я знаю!.. Знаю!

– Или ты теперь на их стороне?

– Нет, что ты?!

Мама начинает плакать, я же, слушая ее рыдания, растираю рукой центр груди. Там давят горечь и чувство вины.

– Ох, Ясенька! Я знаю, что Марат никогда не любил меня, но…

– Любил, мам!..

– Нет, отец ему всегда ближе был, а я так… – громко шмыгает носом, – но… как мне его не хватает, дочка! Как я скучаю!..

– Да, мам, я тоже.

На самом деле, Марат и меня никогда не любил. Я для него была кем‑то вроде комнатной собачки, путавшейся под ногами. Родственной близости не было, разговоров по душам не помню и убийственной тоски, к своему огромному стыду, я не испытываю.

Но мама… Мне кажется, она тоже любила Марата больше, чем меня. Наверное, матери сыновей больше любят.

– Никогда их не прощу! Всю жизнь проклинать буду!

– Мам, не надо…

– И ты там осторожнее, дочка. Сиди тихонько в комнате и не выходи, – дает наставления шепотом, – С… этим вообще старайся не пересекаться. Не разговаривай, не смотри ему в глаза – целее будешь!

– Хорошо.

– Сейчас отец немного успокоится и обязательно придумает, как вернуть тебя домой. Держись, дочь!

– Да, мам… да.

Она отключается, я кладу телефон около подушки и зажимаю ладони коленями. Разговор с ней, как отрезвляющая оплеуха. Я стала забывать, что имею дело с преступником и убийцей.

Я слишком расслабилась.

Воспоминания из его запаха, голоса, жара тела и прикосновений придавливают к матрасу и перекрывают дыхание. По коже разбегаются мурашки.

Черт!..

Бесовщина какая‑то! Мерзкий оборотень!..

Соскочив с кровати, обхожу ее, возвращаюсь и встаю у окна. У улице темно, тихо и, наверняка, тепло.

Вынув из шкафа теплый костюм, быстро переодеваюсь и выбегаю из комнаты. По привычке затормозив у комнаты Карины, снова ничего не слышу, и бесшумно спускаюсь вниз.

– Куда собралась? – спрашивает Иван, выглядывая из кухни с бутербродом в руке.

– В магазин за хлебом. А то кое‑кто его весь слопал!

– Кто? – удивленно хлопает глазами, – Я?!

– Гулять! – цежу сквозь зубы недоумку.

Напяливаю шапку, куртку и ботинки и, демонстративно хлопнув дверью, выхожу из дома.

На улице действительно тепло и свежо. Спустившись с террасы по ступеням, я останавливаюсь, чтобы набрать полную грудь воздуха. Успокоиться не помогает, поэтому, спрятав ладони в карманы, я медленно бреду вдоль дома до его угла и, помешкав немного, сворачиваю влево, шагая мимо выстроенных в ряд одинаковых гаражей в сторону будки охраны.

С заднего двора доносится лай собак. Волосы на затылке встают дыбом.

Направляясь в обратную от них сторону, я дохожу до небольшой лавки, на которой обычно курят охранники и, усевшись на нее, обнимаю себя руками.

Как я мечтаю выбраться отсюда! Боже мой, если бы кто‑нибудь знал, как я хочу сбежать!..

Мама очень наивна, полагая, что отец станет рисковать хрупким миром с Литовскими и нарушать обещания, данные вышестоящим, ради меня. Он четко дал понять, что ему моя судьба не интересна.

Поежившись, дую в застывшие ладошки и вдруг слышу, как высокие металлические ворота приходят в движение. Медленно откатываясь в сторону, они открывают проезд для двух черных внедорожников.

Ксеноновый свет бьет в глаза и между ребер. По коже живота проходит нервна вибрация.

Явился.

Закусив обе губы, я быстро пересаживаюсь на край скамейки и поворачиваюсь так, чтобы быть к въезжающим джипам спиной.

Слышу короткий сигнал клаксона, приветственные выкрики охранников и шелест гравия под их ботинками. Машины, проехав мимо меня, останавливаются у въезда в гаражи, и я по‑детски снова отворачиваюсь в противоположную сторону.

Раздаются хлопки дверей и приглушенные мужские голоса, среди которых я узнаю Литовского.

Понимаю по интонации, что он дает указания, а затем моих ноздрей касается запах никотина. Я морщу нос.

– Иди сюда, – неожиданно произносит он.

Замерев, я навостряю уши. Это он мне, или собака из вольера выбежала?

– Эй, слышь, жена!.. Идем домой, зад отморозишь.

Мне.

Поправив шапку на ушах, я даже не думаю откликаться. Пусть катится к черту! Прямиком к своей горничной!

Вытянув руку перед собой, сгибаю пальцы и любуюсь, как переливается в лунном свете свежий лак на ногтях.

До чего же красиво!

Однако в следующее мгновение запах табака становится гуще, а еще через секунду в поле моего зрения появляются обтянутые черными брюками ноги и бедра и открывающее вид на белую рубашку расстегнутое пальто. Пряжка его ремня блестит ярче, чем мои ногти.

– Я решил, ты меня встречаешь.

– Не тебя.

– Не в духе? – спрашивает насмешливо.

– Забей. Мама звонила. На могилу к брату, которого вы убили, ездила.

Вижу направленную в сторону густую струю дыма и летящий в урну окурок. А затем Литовский опускается на корточки и опирается локтями в свои колени. Полы короткого пальто касаются бетона.

Мне приходится смотреть в его волчьи глаза.

Признаться, выдержать его не просто. Он из тех, кто умеет ломать людей одним только взглядом. Этому невозможно научиться. Это в тебе либо есть, либо нет.

В Лютых это заложено, очевидно, с рождения. Они пришли в этот мир, чтобы подчинять и продавливать.

– А я со свадьбы брата, которого чуть было не убили вы, приехал, – проговаривает тихо и без улыбки.

– Это не правда! – восклицаю с уверенностью, которую на самом деле не чувствую.

Сцепив зубы до выступающих желваков, Адам поднимается на ноги и, развернувшись, направляется в сторону дома.

– Разреши мне встретиться с родителями! – кричу в удаляющуюся спину.