Несбывшаяся жизнь. Книга первая
– И давай поторапливайся! Ишь, козявка, характер тут свой показывает! С матерью твоей справилась, думаешь, с тобой не справлюсь? Пугать меня вздумала, засранка сопливая!
Лиза тащилась за теткой, а про себя повторяла:
«Все равно убегу. Прямо сегодня и убегу! Потому что ненавижу».
* * *
Не убежала.
Зашли в школу, и Лиза растерялась – как красиво! Голубые стены, блестящие полы. На стенах плакаты и картины, на подоконниках горшки с цветами. Из буфета вкусно пахнет печеным.
А дома висела на стуле только что купленная, красивая до невозможности школьная форма: коричневое платье с юбкой в мелкую складочку. Покружишься – и юбка разлетается, а на платье белый кружевной воротничок. А к платью два фартука: парадный белый и черный, повседневный, то есть на каждый день. И оба с чудесными крылышками! Как Лиза об этом мечтала! И о школе мечтала: ведь новая взрослая жизнь.
Тетка была занудной и вредной, но Лиза все‑таки знала и чувствовала, что та ее любит. Переживает, когда Лиза болеет. А болеет она часто – сплошные ангины и бронхиты. По словам тетки, вообще ничего не пропускает, цепляет все гадости, что есть на белом свете – ветрянки, кори, краснухи…
И тогда тетка бегает вокруг с перепуганными глазами и все спрашивает:
– Хочешь конфеток или печенья? А может, пирожных? Сейчас сбегаю в кулинарию, эклерчиков куплю… Или картошки?.. А лимонад? Хочешь, за «Буратино» сбегаю?
В обычные дни ничего такого от нее не допросишься, зато в болезнь все Лизины капризы выполнялись. Но ничего такого Лиза не требовала: лежала себе и болела. И есть не хотела, даже самое вкусное. Тетка вскакивала по ночам, трогала Лизин лоб, укрывала одеялом и гладила по голове.
Смотрела перепуганными глазами:
– Как ты, ласточка моя?
И опять трогала лоб и мерила температуру.
Она и хорошая, и плохая – ее мам‑Нина.
Плохая, когда кричит. Но еще хуже, когда воспитывает. Скрипит как несмазанная дверь, монотонно выговаривая и поучая. Бубнит час или два и повторяет, мол, у тебя, Лиза, гены плохие. От теткиного бубнежа Лизу начинало тошнить. Лиза бледнела, прикрывала глаза, и только тогда тетка испуганно замолкала.
– Водички, Лизонька? Или чаю? Свежего заварю, крепкого! С лимончиком, а? Иди в постельку, родная моя, иди полежи!
Подлизывалась.
И на день рождения тетка дарила все, о чем Лиза мечтала, не скупилась. Раз в году можно быть доброй. А так‑то мам‑Нина была жадюгой: часами стояла в очереди за дешевым, а потом два часа хвасталась, что полтора часа отстояла, зато кабачки по семь копеек взяла. А рядом, мол, по двенадцать и без очереди.
– Ничего, постою, не принцесса. У нас с тобой каждая копеечка, Лизонька, на счету! Мы с тобой, Лизонька, сиротки: ты да я.
Готовить мам‑Нина не умела, все было невкусно. Лиза морщилась, но ела, не хотела ее обижать.
И еще мам‑Нина была некрасивой. Такой некрасивой, что даже Лизе ее было жалко. Не повезло тетке: высокой, жилистой, худой, с длинными руками‑лопатами, огромными мужскими ступнями… Но главное – совсем лошадиным лицом.
– Тетка твоя на лошадь похожа! – говорила подружка Ритка.
Обидно, но это была чистая правда. Лицо у мам‑Нины длинное, узкое, а глазки маленькие, к носу близкие. Да и нос не удался – широкий и длинный, как у утки (по словам той же Ритки). Еще и зубы металлические: два сверху и три снизу, бр‑р‑р.
Риткина мать, соседка Полечка, была кулинаркой. Лиза обожала еду, приготовленную Полечкой.
Полечка учила соседку, а та никак.
– Какая же ты, Нинка, неспособная! Ну что здесь сложного? – вздыхала Полечка. – Ох, ну и руки у тебя, Нинка, ну и крюки! Только и годятся, чтобы тряпкой махать!
Полечка – полная противоположность мам‑Нине: красивая, миниатюрная, с тонкой талией и широкими бедрами, с полными ножками и высокой красивой грудью. Лицо у Полечки нежное, милое, а кожа белая, с редкими веснушками, и носик курносый задорный, и большие голубые глаза. Полечка всегда в настроении, всегда всем довольна, всегда улыбается. Хотя жизнь и у нее не сахар – Полечка тоже одна. И Ритку воспитывала одна, без мужа, и работала много, а все равно была веселой. Не то что вечно хмурая мам‑Нина.
* * *
Квартира у них была коммунальная – хорошая, в самом центре, на Кировской. Хорошая, но немного странная: говорили, что до революции в ней жили две сестры. Жили‑жили, а потом разругались и квартиру разделили – две комнаты старшей, полторы младшей. Эти‑то полторы и достались мам‑Нине с Лизой.
Большая комната – квадратная, с тремя высокими окнами. Из нее выходила арка, углубление, образуя те самые вторые полкомнаты. «Будуар», как называла его Полечка. В будуар помещалась Лизина кровать, узкий одностворчатый шкаф для одежды, три подвесные книжные полки, сделанные плотником из ЖЭКа, и стул. Зато был широкий, в полметра, подоконник, служивший Лизе письменным столом, – на котором помещались тетради с книгами и горшок с розовой геранью.
Тетка жила в первой комнате, которую называли гостиной. Там были кровать, большой круглый стол, четыре старых венских стула и трехстворчатый шифоньер – со скромными нарядами, одеялами, коробками с бумагами и даже старой швейной машинкой, доставшейся мам‑Нине по наследству. На окнах висели бледно‑зеленые бархатные шторы, обвисшие и вытертые, тоже доставшиеся по наследству, и менять их тетка не хотела.
Только люстра была красивой: старинной, бронзовой, с завитушками и ангелочками.
На подоконниках мам‑Нина разводила цветы, но и это у нее не получалось. Самые неприхотливые – герань, щучий хвост, бегония – вечно болели и увядали. Тетка расстраивалась, искренне не понимая, почему у соседки все цветет пышным цветом, а у нее все никак…
– Ох, Нинка,– снова вздыхала Полечка,– ну какая же ты неталантливая!
Маленькая прихожая переходила в длинный (и бестолковый, по словам Полечки) коридор, который упирался в совсем небольшую и темную кухню.
Так себе была эта маленькая кургузая кухонька.
