Несбывшаяся жизнь. Книга первая
И – снова‑здорово: пить брошу, зашьюсь, устроюсь на вторую работу, убираться буду, харчи готовить…
– Я щи умею варить, рассольник, – перечислял Пашка, откладывая на пальцах. – Ты, Лиз, правда, подумай!
– А кто говорил про корысть? – смеялась Лиза. – Все, хватит болтать. Вот белье, стелись. И марш в ванну!
Пашка послушно кивал и все исполнял.
Ритка дома почти не бывала, у нее началась студенческая жизнь. Полечка вздыхала:
– Одни мужики да гулянки на уме. Пустая девка. Боюсь, что вылетит из института. Ты бы узнала, а, Лиз? Как там и что, сдаст ли сессию?.. Хотя, – оправдывая дочь, вздыхала Полечка, – когда гулять‑то, как не сейчас? Только бы не залетела, дура безмозглая.
Пашка то приходил, то уходил. Уходил, когда погружался в запой. Стеснялся, и где отлеживался – не говорил.
Когда из штопора, по его же словам, выходил, возвращался, виновато опускал глаза, протягивая полную сумку продуктов.
– Скромный вклад в общее дело, – смущенно вздыхал Пашка и бросался делать дела. Чинил краны, прибивал завернувшийся линолеум, пробивал засор, варил щи.
Только теперь Пашка спал в чулане, понимая, что молодой девушке неловко жить в одной комнате с чужим мужчиной.
Против Пашки Полечка не возражала – в доме мужик, и использовала Пашку как грубую рабочую силу. Принести картошки, моркови и капусты на солку нарубить. Вымыть полы, выбросить «помойку».
– Плохо без мужика, – говорила Полечка. – Всю жизнь одна, а так и не привыкла.
Пашка был и просто на подхвате. Идя с работы, Полечка занимала очередь за дефицитом – будь то мясо или куры, мандарины или маринованные огурцы, свежий карп или швейцарский сыр. Звонила Пашке из автомата, и он появлялся как двое из ларца, тут как тут, и вставал в занятую очередь.
– Не мужик, а золото, – смеялась Полечка. – Если б не такой доходяга и алкаш – ей‑богу, пошла б за него!
Алкашом Пашка не был, он был пьяницей.
– В чем разница? Да пожалуйста! – объяснял Пашка. – Алкаш завязать не может, а пьяница может. При способствующих положительных обстоятельствах!
И многозначительно поднимал вверх указательный палец.
Он очень старался угодить. Мыл огромные окна, стирал тяжеленные шторы, драил полы и потрескавшуюся плитку, чистил картошку, пек блины, бегал за сигаретами для Ритки, убирался на могиле мам‑Нины… Словом, был на все руки.
Но однажды пропал – ни «домой», ни на работе не появлялся.
Через месяц Лиза пошла в милицию.
Первый вопрос был:
– А вы ему кто?
– Никто, – растерялась Лиза. – Просто подруга.
Милицейский отмахнулся от нее, как от досадливой мухи.
– Не мешайте, гражданочка, работать.
Лиза сходила и к Пашкиной бывшей, но в квартиру ее не пустили, грубо послали и пригрозили милицией.
Искать было негде, решили просто ждать.
А вдруг?
Но предчувствие было плохое.
Да уж, привыкли они к горемыке Пашке, привязались. Хорошим он был человеком. И вскоре снова потек кран, перекосилось окно и начал заедать входной замок. И как‑то сразу все посыпалось, сломалось, заскрипело – словно квартира тосковала по Пашке и его умелым рукам.
– Лишились мы своего завхоза, – грустно вздыхала Полечка.
Спустя полгода, посреди ночи, Лиза вспомнила, что Пашка собирался в лес за березовым соком. Мыл банки и прочел целую лекцию, как полезен березовый сок.
«Наверное, заблудился и сгинул в лесу… Или случилось что‑то ужасное! Но кому было нужно убивать безобидного Пашку?»
Лиза гнала эти мысли, но на душе было черно.
А к Новому году Полечка огорошила новостью: сообщила, что собралась замуж.
Надо бы порадоваться, но Лиза не знала, что сказать, и растерянно хлопала глазами.
Засвербело в носу и хотелось плакать. Пашка пропал, Ритка почти не появляется, а если и появляется, то только переночевать и почистить перышки. Теперь уйдет и Полечка…
А больше у нее никого…
* * *
Замужество Полечки обещало быть удачным: в женихах ходил пожилой и зажиточный вдовец, полковник в отставке.
– Упакованный, – затягиваясь длинной импортной сигаретой, докладывала Ритка. – Знаешь, какие у полканов пенсии? И флэт на Фрунзенской, обстановка, машина. Как тебе маман? – продолжала удивляться Ритка. – Ничего так отхватила!
Состоялось знакомство.
Иван Васильевич – поджарый, седой и вполне фактурный мужчина – гладил Полечку по руке и поднимал тосты за их «позднее счастье».
Полечка вытирала мокрые глаза и, похоже, была действительно счастлива.
После записи, как называл бракосочетание «молодой», «молодая» переезжала на мужнину жилплощадь.
Жилплощадь, большая трехкомнатная квартира в кирпичной сталинке на Фрунзенской, Полечку смущала.
Заселяться в квартиру умершей супружницы ей было неловко, и деятельная молодая требовала ремонт, перестановку, смену штор и посуды. Ремонт муж отменил, а к остальным переменам был лоялен.
И Полечка занялась разрешенным обустройством: шила новые гардины, расставляла свою посуду и прочую мелочовку в виде любимых вазочек, салфеточек, фигурок собак и картинок.
– А хрустальные люстры и ковры менять не буду, переживу, – смеялась Полечка.
Она помолодела, похорошела и расцвела.
– Ваню мне бог послал, – повторяла она, – за все мои женские муки!
Отмечать и праздновать поехали на Фрунзенскую.
Ритка ничего не придумала – квартира была большой и просторной, горели огнем отмытые Полечкой массивные хрустальные люстры, сверкала отполированная румынская мебель.
И стол Полечка накрыла как полагается, от души, приложив немало усилий. Были и знаменитые Полечкины пироги, и холодец, и заливное, и салаты.
