Неуловимая подача

– Тебе нравится причинять мне боль? – спрашивает он, садясь и отползая подальше. – Ты и не подозреваешь, как я люблю боль. В постели меня даже можно назвать мазохистом.

Кеннеди изо всех сил старается сдержать улыбку. Они проработали вместе три года, и мой братец изо всех сил старался затащить ее в постель. У него ничего не вышло. Впрочем, раньше девушка носила бриллиант на безымянном пальце левой руки, а в этом сезоне его нет, так что кто знает, может быть, это придает ему решимости.

– Если тебе так нравится испытывать боль, ложись обратно на стол. – Она похлопывает по подушке.

– Кенни, у тебя был тяжелый день. Я в порядке. Не хочу, чтобы ты слишком много работала.

– Слабак. – Она смеется, качает головой и уходит.

Я разговариваю с братом, а мой врач продолжает удерживать меня за руку.

– Когда‑нибудь ты ее доведешь.

– Не‑а, – говорит Исайя, его голос становится громче, когда он подходит к моему столу и смотрит на меня сверху вниз. – Она в меня влюблена. Она об этом даже не подозревает, но это так. И совершенно очевидно, что я влюблен в нее.

– Очевидно. Раз уж ты каждую ночь затаскиваешь в свою постель новую девушку, останавливаясь в тех же отелях, что и она.

Исайя пожимает плечами.

– У нас взаимопонимание. – Я усмехаюсь. – Удивлен, что ты остался на физиопроцедуры. Я‑то думал, ты помчишься домой, чтобы забрать Макса подальше от горячей нянюшки, – продолжает брат.

– Да, я пытаюсь ослабить хватку по просьбе Миллер.

– Мы теперь исполняем просьбы Миллер? Интересно.

– Думаю, она не так уж плоха.

Брови Исайи взлетают вверх, на губах появляется озорная ухмылка.

– Не так уж плоха, а? Кто ты такой и где мой несносный старший братец?

Я показываю ему свободной рукой средний палец.

– Знаешь, я тут подумал, может, мне стоит зайти сегодня вечером. Убедиться, что с Миллер все в порядке. Если ей не нравится твой дом, она может пожить у меня.

Мимо, качая головой, проходит Кеннеди.

– По дружбе, – быстро добавляет Исайя, чтобы она услышала. – Как друг, Кенни!

– Ты идиот, и она не останется в моем доме.

– Но няни Макса всегда жили в твоем доме.

– У других нянь Макса не было отца, у которого они могли ночевать и который живет в тридцати минутах езды.

Они также не были похожи на Миллер, не говорили как Миллер и не вызывали у меня желания флиртовать с ними в ответ каждый раз, когда они открывали чертовы рты. Кроме того, от них не было дополнительной нагрузки на мою руку, когда я принимаю душ, потому что в моих чертовых дневных мечтаниях постоянно мелькают ее полные бедра и зеленые глаза.

Миллер

При звуке открывающейся входной двери я подпрыгиваю и со звяканьем роняю в металлическую миску венчик.

Я потеряла счет времени. Очевидно, я провела на кухне несколько часов с тех пор, как уложила Макса спать, но время пролетело незаметно, и я заблудилась где‑то между маслом, сахаром и мукой. Кухня Кая – настоящая катастрофа. Я твердо намеревалась прибраться к тому времени, как он вернется домой, но, черт возьми, теперь это у меня точно не выйдет. Я наблюдаю на мониторе, как он проверяет, спит ли его сын, потом выходит из спальни и направляется прямо ко мне.

Интересно, насколько он разозлится. Бьюсь об заклад, он покраснеет, нахмурит брови и вытаращит ледяные глаза. Обожаю расстроенного Кая, и мне, кажется, отлично удается выводить его из себя.

Но я бы наслаждалась этим моментом гораздо больше, если бы сама не была так расстроена.

Ничего не выходит. Сегодня вечером я попробовала четыре новых рецепта, и все они оказались безнадежно неудачными. Продукты, которые я заказала? Их больше нет, кроме тех, что я купила, чтобы пополнить недостающие запасы в кладовой и холодильнике Кая. Даже сногсшибательная кухня, укомплектованная по последнему слову техники, не в состоянии раскрыть мой творческий потенциал. Моя последняя надежда – это чизкейк с кремом‑фреш[1], над которым я работаю, но даже он выглядит уныло.

– Что, черт возьми, случилось? – В голосе Кая слышится паника.

Повернувшись, я пытаюсь хотя бы немного отряхнуть фартук от муки, но тщетно. Я вся в муке.

– Как прошла твоя игра?

– Все в порядке. – Кай не смотрит мне в глаза, его внимание продолжает блуждать по кухне, в которой царит настоящий разгром.

Долгий выдох, который я издаю, отбрасывает прядь волос с моих глаз, но она тут же снова падает мне на лицо.

– Я плохо справляюсь со своей работой.

Он перестает растерянно оглядывать меня и кухню, его лицо смягчается.

– Ну, мой сын жив, и ты не сожгла дом дотла… пока что. Я бы сказал, что у тебя все в порядке.

– Возможно, это самое приятное, что ты мне когда‑либо говорил, но нет. Не эта работа. Не присмотр за Максом, а моя настоящая работа. Я в ней – полный отстой.

В этот момент раздается звуковой сигнал таймера духовки. С помощью перекинутого через плечо кухонного полотенца я достаю противень и обнаруживаю, что мой гарнир подгорел до хрустящей корочки.

– Черт бы все побрал. Это должен был быть черный кунжутный крамб[2].

– Похоже, у тебя получилось. Он определенно черный.

Я прищуриваюсь, глядя на слишком привлекательного гигантского бейсболиста, который прислонился плечом к холодильнику и наблюдает за мной.

– Это даже не основной десерт. Это просто гарнир. Я не в состоянии даже гарнир нормально приготовить. Что со мной не так? – Я бросаю на стол противень с печеньем.

Я не плакса. Не имею привычки лить слезы, но у меня появилась привязанность к тому, что, как я думала, должно было вытащить меня из колеи. Запрокинув голову, я закрываю глаза, пытаясь подавить разочарование.

[1] Крем‑фреш (дословный перевод – «свежие сливки») – густой кисломолочный крем, который не свертывается при нагревании.

[2] Крамб – сорт печенья.