Новая сестра
Правда, что ли, уйти со службы, посвятить себя мужу и дочери? Нина девочка самостоятельная, но все равно с материнской поддержкой лучше. Не в том смысл, чтобы целыми днями обеды варить да уют наводить, а в том, чтобы иметь время вникать в жизнь дочери, понимать, что ее волнует, как ей помочь…
Но с другой стороны, о чем Нине говорить с мамашей‑домохозяйкой? Чем гордиться? Борщом, что ли? Да и вообще, пусть юность прошла, но хоронить себя еще рано. Есть еще порох, как говорится… Кое‑чего она, может быть, и не понимает, но умеет принимать решения, и поднимать людей на хорошее дело тоже может. Субботники, например, как она прекрасно организовывает, потому что понимает, что врачам надо беречь руки, и заставлять их копаться в земле нельзя, а проводить медосмотры на предприятиях города очень даже можно. Как и в область выезжать, в отдаленные районы, где люди до советской власти живого врача никогда не видели. И читать населению лекции о том, как быть здоровым, тоже от них не убудет. И всем хорошо, одни получают квалифицированную помощь, другие постигают прелесть коммунистического труда. И все это она придумала и организовала, иначе бы весь профессорско‑преподавательский состав бревна туда‑сюда таскал и ненавидел все на свете. Нет, о субботнике напрасно она сейчас подумала, снова доктор Гуревич ворвался в мысли… Тьфу, тьфу на него!
Мура зачем‑то поплевала через левое плечо, как будто увидела черную кошку.
Короче говоря, пока силы есть, нельзя сдаваться.
Антипова подсидит? Да, опасная баба, но были у Муры противники и пострашнее, и принимала она бой, и побеждала! Другой раз не верила в победу, шла на верную смерть, но побеждала, потому что знала, что если погибнет, то за правое дело. Она победила, а победители не сдаются, иначе предадут тех, кто не дожил до победы.
Мура вдруг заметила, что идет нахмурившись и крепко сжав губы. Нет, сдаваться нельзя! Но как странно видеть, что дубина народного гнева превращается в дубинку, точнее даже в кастет, который прячет в кулаке твой вчерашний товарищ, чтобы изо всех сил жахнуть тебя по затылку, как только ты зазеваешься.
* * *
Выйдя на кухню, Элеонора чертыхнулась про себя. Надо было пораньше приготовить обед, пока соседки занимались другими делами. А теперь поздно, обе у примусов, и Пелагея Никодимовна, и товарищ Павлова.
– Простите, потревожу вас, – сказала Элеонора, набирая в тазик картошки.
– Милости просим, – Пелагея Никодимовна улыбнулась.
В прежние времена в этой квартире жил профессор Гольц с женой, и Пелагея Никодимовна служила у них кухаркой. В восемнадцатом году Гольцы, хотелось бы верить, что эмигрировали, но в точности об их судьбе не знал никто. Если Пелагея Никодимовна, вопреки предписанной классовой ненависти отзывавшаяся о своих угнетателях с неизменной теплотой, располагала какими‑то сведениями, то молчала.
После революции Пелагея Никодимовна, не внимая призывам Ленина, не стала управлять государством, а всего лишь поступила поваром на больничную кухню и так и жила в комнате прислуги возле черного хода с узкой монашеской кроваткой и сундучком.
Вообще довольно странно было сознавать, что пролетарская революция, Гражданская война и другие потрясения, буквально перевернувшие с ног на голову великую страну, в судьбе обычной труженицы не изменили абсолютно ничего. Буквально ни на йоту. Бедная женщина из народа осталась бедной женщиной из народа, разве что теперь ей нужен дополнительный приработок, чтобы сводить концы с концами.
Сама Пелагея Никодимовна была женщина в годах, но все еще в соку, мощная, с выдающимся бюстом и крепким скандинавским носом. За модой она не следила, кажется, с прошлого века, ходила в крестьянских блузках с круглым воротом на завязках и пышными рукавами и длинных юбках в сборках на обширной талии. На кухне обязательно повязывала на голову платок, чего требовала и от своих соседок. Элеонора с Павловой подчинялись, а доцент Сосновский был лыс, как пасхальное яйцо и вообще его в кухню старались не пускать, потому что он преподавал анатомию и благоухал формалином.
Пелагея Никодимовна готовила как бог, и, что особенно трогало Элеонору, ни разу в жизни не принесла даже куска хлеба с вверенной ей кухни, даже в самые трудные времена.
В общем, с ней иногда даже приятно было провести время на кухне. В свое время Элеонора овладела искусством готовить приличные блюда из ничего, но до старой кухарки ей было далеко, и Пелагея Никодимовна щедро делилась опытом, а порой вспоминала какие‑нибудь милые подробности из прошлой жизни, которая с годами казалась все менее и менее реальной.
Другое дело товарищ Павлова. Оказавшись в одной квартире волею случая, они заключили соглашение ни при каких обстоятельствах не смешивать быт и службу и не оказывать друг другу тех мелких соседских одолжений, которые ничего не стоят, но сильно сближают. Дети подружились – это их дело. Нина ходит в гости к однокласснику, а не к его родителям, и наоборот. Если Павлова кормит ужином обоих детей, когда безответственные предки Петра Константиновича пропадают в операционной, то она кормит абстрактного приятеля дочери. То же самое и Элеонора. Угощает подружку сына, нимало не волнуясь насчет ее генеалогии. В остальном никаких «посмотрите за моим молоком» и «одолжите соли».
Это были немного искусственные отношения, но они работали, как всякие отношения, в которых правила ясны и устраивают всех участников. Однако торчать с Павловой в одной кухне по выходным Элеонора не очень любила.
Тихонько устроившись за своим столом, она чистила картошку и рассеянно слушала, как Пелагея Никодимовна жалуется Павловой на несунов.
– Марь Степанна, ну хоть вы их приструните, это ж невозможное дело! Тащат и тащат!
– Так ли это важно? – пожала плечами Павлова. – Все‑таки трудновато выживать на одних заборных книжках… ну возьмут себе по горсточке крупы, капля в море.
– Какая там капля, – шумно вздохнула Пелагея Никодимовна, – в жизни не видела, чтобы у людей столько к рукам липло.
– Я поставлю вопрос, но сомневаюсь, что ситуация изменится, – сказала Павлова сухо.
Срезав кожуру с последней картофелины, Элеонора отложила нож и взглянула на гору очисток. Картошка старая, помороженная, почти половина ушла в отходы, ничего удивительного, что повара тянут под эту лавочку.
– А раньше как, Пелагея Никодимовна? – спросила она, подходя к раковине.
– Как? – не поняла старушка.
– До революции? Тоже воровали?
Пелагея Никодимовна отмахнулась энергично, как от черта:
– Да господь с вами, Элеонора Сергеевна! Это ж позор какой!
– Что, нет? Не встречались разве вам такие случаи?
Павлова хмыкнула. Она, в линялом ситцевом платье и белой, как у богомолки, косынке, нарезала лук, орудуя большим ножом необычайно сноровисто и быстро. Лезвие стучало по разделочной доске весело, как дятел. Глядя на энергичные движения парторга, Элеонора вдруг почувствовала, что в этой скучной, с ног до головы пропитанной кислыми сталинскими догмами женщине где‑то очень глубоко внутри тлеет страсть и опасность.
