Новая сестра

«Кончил дело, гуляй смело, говорит пословица, но как работающей женщине понять, что дело, а что гуляй? – горько думала она, натирая оконное стекло газетой, чтобы не оставалось разводов. – И окно нельзя оставлять, и к докладу необходимо подготовиться. Как, действительно, осуществить исторические решения, если я их изучить‑то не в силах? Как донести до масс то, что ты ни черта не понимаешь? Проштудировать «Большевик» как следует. Хотя что там нового? Опять очередной деятель будет разоружаться перед партией, каяться… А в чем каяться, пойди еще пойми. Противно это все. Вообще противно, когда люди оправдываются, но когда в преступлении, это еще куда ни шло, а если всего лишь за точку зрения, то вдвойне мерзко».

Мура вздохнула и критически оглядела окно. Стекла вроде бы стали чистыми и прозрачными, но, если выйдет вдруг яркое солнце, на них обязательно проступят предательские разводы. Ну да ладно. Главное, основная грязная работа сделана, окно закрыто, Виктор может снять куртку и дальше спокойно готовиться к лекции, пока она затыкает щели мокрой газетой.

В детстве и юности было кристально ясно, за что борется отец‑подпольщик, чему она сама посвятила жизнь. Тогда шли в бой за свободу, за справедливость, за то, чтобы человек труда стал хозяином, а не рабом. Все это было понятно и естественно, за это стоило жить, стоило и погибнуть. На фронте она ни в чем не сомневалась, и после несколько лет жила с уверенностью победителя.

Восторжествовало то, во что она верила, за что боролась.

А потом началось что‑то странное. Цельная и ясная идея о всеобщем равенстве и свободном труде рассыпалась на какие‑то «измы» и «генеральную линию партии», герои и вдохновители революции внезапно оказывались ее предателями и злейшими врагами. Мура не сомневалась в решениях ЦК, верила, что эти трудные решения действительно необходимы и враги действительно враги, но она понимала это сердцем, а не умом. Чем дальше, тем труднее становилось осмысливать происходящее. Стыдно сказать, но легкие, остроумные и логичные речи Троцкого были ей понятнее, чем вязкая риторика Сталина, в которой, чтобы понять каждый следующий абзац, следовало забыть предыдущий, но Троцкий был враг, а Сталин великий вождь, и сомневаться в этом значило предать родную партию.

Голова немножко шла кругом, когда она пыталась все это осмыслить, и Мура решила не думать о работе, пока стоит на подоконнике.

– Давай помогу, – сказал Виктор, подходя.

– Спасибо! – Мура вручила ему кисточку. Работа закипела. Муж намазывал полоску газеты клейстером, а она наклеивала на раму как можно аккуратнее, и тут же вытирала излишки клея тряпочкой. Тряпочка мгновенно почернела от типографской краски.

Так хорошо работалось вместе, что Мура запела «Не для меня придет весна». Виктор подхватил. Они конопатили окно и были счастливы, хоть и пели грустную песню. Бывают такие минуты, прелесть которых можно почувствовать только вместе, вдвоем. Они редки и мимолетны, но наполняют жизнь теплом и смыслом.

Муж улыбался, и Мура вдруг вспомнила, какой он добрый человек. За повседневностью это как‑то стерлось, стало обыденностью, но, черт возьми, это ведь счастье, когда у тебя добрый и ласковый муж! Помнится, первая мысль была, когда она с ним познакомилась: «Какие добрые глаза у этого человека. Как с ним должно быть хорошо жить и растить детей». Детей, во множественном числе. Так почему бы нет? Они еще молоды, еще в силе, успеют еще двоих или даже троих. Для революции она сделала достаточно, и даже, наверное, все, что могла. Наступает время других, более строгих, более подкованных, более дисциплинированных, лучше образованных, в конце концов. Ей‑то самой так и не пришлось учиться как следует. Не отпускали с партработы, потом Нина родилась, потом снова не отпускали. Закончила рабфак без отрыва, и все. Вот и результат печальный. Земля крестьянам, хлеб – голодным, мир – народам, это она еще в состоянии объяснить, а в современной политике ни бе, ни ме, ни кукареку.

– Вот ты Нину гулять отпустила, а могла бы матери помочь, – сказал Виктор, – большая уже.

– Да пусть. – Мура разровняла последнюю газетную полосочку.

– Торчит у Воиновых целыми днями. – Виктор обхватил ее талию своими большими теплыми ладонями и легонько снял с окна. Мура положила руки ему на плечи, надеясь, что он сильнее обнимет, закружит по комнате, но муж аккуратно поставил ее на пол и выпустил.

– Вить, там собака.

– И так называемый Петр Константинович.

– И он. Ребятам вместе веселее.

– Ну все‑таки можно и о семье немножко думать, а не об одном веселье. По дому помогать. У всех девочек в ее возрасте есть уже обязанности, только наша как принцесса.

– Так радуйся, Витя, если у тебя дочка принцесса, то ты получаешься король.

– А жена тогда кто? Золушка?

Мура покрутила у него перед глазами абсолютно черными, заскорузлыми от клейстера пальцами:

– Так точно! Сейчас помою руки и превращусь в… А, ни в кого не превращусь. Мне по штату не положено.

Виктор ничего не ответил, даже не улыбнулся. Молча открыл ей дверь сначала из комнаты, потом в ванную, чтобы не оставляла черных отпечатков на белой краске, включил воду и ушел.

Смех пропал, вдруг поняла Мура, и даже присела на краешек ванны от своего неожиданного открытия. Простой человеческий смех исчез незаметно, как снег весной. Или как старик‑сосед, которого так привык видеть на лавочке во дворе, что долго‑долго не замечаешь пустоты скамейки и не можешь поверить, что он уже два месяца как умер.

Глупая шутка, но можно было бы еще подурачиться, сказать, например, что она превратится в тыкву или в фею‑крестную. Или грациозно упорхнуть в ванную в одной тапочке, благо у нее ножка изящная и маленькая. Глупо, да, но кто сказал, что юмор это обязательно едко и метко? Есть смысл и в таких безобидных пустячках.

Но если бы этот пустячок достиг чужих ушей и был переосмыслен чужими головами, то в нем, как на фотопленке, обязательно проявилась бы какая‑нибудь пропаганда царизма или еще что похуже. И это, к сожалению, не глупый страх, не бред преследования. Не так давно она была на заседании горкома, и докладчик говорил о человеке, которого исключили из партии за то, что он назвал Ивана Грозного хорошим царем. Товарищи посчитали, что человек, который видит положительные моменты в монархии, недостоин звания коммуниста. Докладчик привел это как забавный курьез, мол, хи‑хи, смотрите, как товарищи перестарались, но исключили человека по‑настоящему, и докладчик ничего не сказал, что восстановили. Ибо курьез курьезом, а настоящие коммунисты лучше следят за своими словами и подобных глупостей себе не позволяют. Просто сломали жизнь честному большевику, потому что кому‑то что‑то померещилось. Зал послушно смеялся над веселой историей, и Мура вместе со всеми, а про себя думала, что ведь это, черт возьми, не смешно, а страшно.

Мура снова намылила руки и стала тереть щеткой под ногтями.

Сейчас все остерегаются ляпнуть что‑нибудь не то. Правда, как давно она не слышала хоть сколько‑нибудь острой, смелой, пусть даже пошлой шутки! Даже хирурги, животные по сути, у которых вообще нет ничего святого, раньше только и делали, что ржали, как кони, а теперь молчат. Прежде не успеешь зайти в приемник, как припечатают тебе или про смерть, или про идиотов‑начальников, или солененькое про плотскую любовь, не захочешь, а расхохочешься, а теперь нет. Все культурно, вежливо и никак.

Один Гуревич только смотрит своими черными, как декабрь, глазами и отпускает иногда пошлости… Сердце привычно екнуло от стыдного воспоминания.