Обратная перспектива

Женщина приспускает полукруглые стекла очков и скептически осматривает меня, все еще одетую в купальник. Кто‑то из ее помощников протягивает плед, и я так благодарна за возможность спрятаться под шерстяной колючей тканью, которая цепляется за пайетки.

– Хорошо, – наконец говорит организатор, кивая Генриетте. – Судьи примут решение и огласят его в течение часа, но, к сожалению, с учетом несостоявшегося финального выступления я не могу гарантировать призовое место.

То, каким сочувствием наполняется ее взгляд, гораздо больнее, чем осознание грядущих последствий моего провала. Короткий акт неподдельного участия обрывается, и женщина уходит, оставляя меня сгорать под пристальным взглядом Генриетты.

– Мы поговорим дома, – выплевывает она, направляясь в гримерную комнату, вытряхивая из пачки новую сигарету. Эта женщина курит только в двух случаях: когда выходит из спальни с мужчиной или когда злится, и я не знаю, какой из вариантов сейчас был бы лучше.

Я не решаюсь войти за ней следом, поэтому стою в коридоре, прислонившись к стене. Входная дверь в конце коридора открывается и закрывается, впуская с улицы воздух, пробирающий до костей, я сильнее закутываюсь в плед, пока воздух в коридоре становится все холоднее. Прямо как в ту ночь, когда умерли мама и папа. Дыхание больше не невидимое и приобретает очертания, клубясь в воздухе блеклым паром. Как скоро кто‑нибудь заметит мое отсутствие, если прямо сейчас я рвану изо всех сил через те двери прямо на улицу?

– Почему ты стоишь здесь, малышка? – Отполированные ботинки с узорами из крокодила останавливаются всего в шаге от моих красных туфелек, взятых напрокат. Готова поспорить, что эта обувь не жмет ее обладателю так, как моя, врезающаяся в пальцы ног. – Где твоя мама?

Поднимаю взгляд, рассматривая лысого мужчину из жюри. Он улыбается неестественной белозубой улыбкой, изучая меня с особой тщательностью. Назовите это интуицией, но он мне не нравится; холод, ползущий по позвоночнику, не имеет ничего общего с остывшим коридором, это что‑то другое, гораздо более зловещее и ледяное. Мои пальцы сжимаются на краях пледа.

– Она мне не…

Дверь в гримерную распахивается, и на пороге появляется Генриетта. Буквально за секунду выражение ее лица из злобного превращается в подобие ангельского.

– Мистер Фэллон, как прекрасно, что вы здесь. Умоляю простить нас за это неловкое недоразумение с обмороком, моя приемная дочь слишком эмоциональна на публике, – выпаливает она, а я смотрю и не верю, как низко может пасть женщина, голодная до мужского внимания. Она прекрасно знает, что этот обморок не был вызван волнением, но все равно продолжает играть заботливую мать, которой известно, что мучит ее ребенка. – Если бы вы только дали нам еще один шанс. – Говоря это, она проводит руками по телу, немного приспуская обтягивающее трикотажное платье, и ее декольте становится заметней.

Взгляд мужчины из жюри падает на ее грудь, и мне становится противно от одной мысли, что она приведет его в наш дом, а мне снова придется запереться в своей небольшой комнате, надев наушники, и смотреть глупые видео в интернете.

– Думаете, что вам есть что мне предложить, мисс? – немного безучастно спрашивает он, но смотрит почему‑то на меня, а не на Генриетту. Единственная реакция, которая так и просится наружу, – это демонстрация отвращения в виде пары пальцев, засунутых в рот, но терпение Генриетты сегодня и так трещит по швам. Она тоже переводит взгляд в мою сторону, поджимая губы, – без слов понятно, что это команда исчезнуть. Поэтому просто отворачиваюсь, идя по коридору в сторону комнаты, предназначенной для перерыва.

Как будто вселенная еще больше насмехается надо мной, потому что здесь слишком душно от переизбытка семейственности. Одна из мам читает книгу про «Поллианну», и несколько девочек увлеченно слушают ее воздушный, как дуновение ветра, голос. Сама история настолько неземная, что я застываю в дверях и около десяти минут наблюдаю, как движутся улыбающиеся губы женщины. Время от времени все еще пробегая глазами по строкам, она протягивает руку с увесистыми кольцами, чтобы погладить по голове девочку, как две капли воды на нее похожую. Другая женщина переплетает пышную косу своей светловолосой дочери, обе они следят за сюжетом, обмениваясь взглядами через плечо девочки. Куда бы я ни взглянула, повсюду болезненные напоминания о том, чего я никогда не имела и вряд ли когда‑нибудь получу.

Вязкое неприятное чувство убивает бабочек в моем животе, расползаясь по внутренностям, и внезапно мое появление в этой комнате кажется абсурдным и неправильным. Здесь не притворяются любящими, чтобы получить пособие по уходу за ребенком, и почему‑то я почти уверена, что, если хоть одна из девочек сегодня проиграет, ее не ждет суровая расплата в виде еще одной пощечины.

Я так сильно злюсь, что почти собираюсь оставить чертов плед, который все еще держу как броню вокруг себя и своего отчаяния, и разорвать эту глупую книжку на мелкие кусочки, а потом швырнуть их на пол и топтать, топтать, топтать…

– Не стой там в дверях, милая! – окликает одна из женщин, и я почти вздрагиваю от внезапности ее слов. – Здесь есть местечко для тебя, и ты сможешь видеть картинки. – Она похлопывает ладонью по цветочному дивану рядом с собой, и я испускаю всхлип, не в силах сдержать злые слезы.

Почему мир вокруг такой беспросветно жестокий, что каждое проявление доброты в нем пугает и вызывает два таких разных желания – нападать или бежать, но никогда остаться и позволить себе принять что‑то светлое. Может быть, потому, что как только заполучу это, оно сломает меня сильнее, чем родители‑алкоголики и отчуждение, пришедшее после их смерти. Не зря говорят, что любовь сильнее всего, но они не добавляют главную истину, заложенную в основе этой силы, – шрамы, оставленные после исчезновения любви, всегда глубже и кровоточат дольше, чем те, что высечены на коже.

Поэтому я просто разворачиваюсь и бегу, глотая на ходу проливающиеся слезы, стирая их уголками пледа, который развевается как супергеройский плащ. Только я никакой не герой, не Белоснежка и не победительница конкурса штата, я просто девочка, брошенная на произвол судьбы в огромном взрослом мире, обреченная познать некоторые вещи гораздо раньше сверстников и, возможно, испорченная навсегда.

 

Наши дни

Сложив ноги по‑турецки, я переключаюсь на режим ночного видения, наблюдая, как прожженные занавески колышутся над ее кроватью. На прикроватной тумбе едва различимы очертания пепельницы, на краю которой зажженная сигарета клубится дымом. Так банально и так знакомо. Не знаю, хочу ли я, чтобы ветер подул сильнее и разгорелся пожар, съедающий все, даже грехи и память. Она переворачивается на другой бок, и одеяло слетает с угловатых плеч, обнажая два коротких шрама от удара об угол кухонного островка. Мой рот кривится в улыбке.