Обратная перспектива

– Заткнись и послушай! – Костлявые пальцы опекунши разворачивают мое восьмилетнее тело, вызывая головокружение и легкое чувство дезориентации. – Не смей открывать рот без повода, не смей переставать улыбаться и не смей облажаться! Я потратила уйму денег, чтобы ты вышла на эту сцену и покорила жюри! Ты помнишь свой танец?

Забыть такое сложно, ведь я по два часа занималась каждый день после школы, а потом доводила программу до совершенства по выходным, пока Генриетта не осталась довольна. Она говорит, что наличие мужчин в жюри – не что иное, как настоящее чудо и везение, поэтому моя задача произвести на них должное впечатление. Я понятия не имею, что это значит, но на кону стоят огромные деньги, корона величиной с трехъярусный торт и всего один кусочек настоящего торта, который я смогу съесть, если одержу победу.

– Да, – отвечаю, отклеив сухой язык от нёба. – Я все поняла. Я не подведу.

По выражению лица Генриетты не понятно, верит ли она в мою победу, но времени нет, поэтому в последний раз поправив свое бархатное платье, обтягивающее каждый впалый изгиб, она выталкивает меня в коридор, где уже толпятся организаторы и другие девочки.

– Номер пять, Наоми Эванс, Белоснежка! – кричит женщина с наушником, и кто‑то хватает меня за руку, а потом тащит к сцене.

Блеск софитов слепит глаза, и я как по команде натягиваю на лицо широкую, отрепетированную до идеала улыбку, позируя на черной отметке в виде креста, сделанного из двух широких полосок скотча. Слышу восторженные вздохи в свой адрес, несколько камер щелкают, я не перестаю улыбаться, даже когда челюсть начинает сводить от напряжения, а к глазам подступают слезы.

Конкурс набирает обороты, мы читаем стихи и говорим о своих хобби, Генриетта снова заталкивает меня в гримерку, срывая красивое платье, которым я так и не успела насладиться, теперь на мне блестящий маленький купальник с изображением яблок, вышитых пайетками.

– Если провести по ним руками, они меняют цвет от желтого к красному, не забудь упомянуть об этом со сцены перед мужской частью жюри, – быстро говорит Генриетта, поправляя тоненькие бретельки.

Паника обжигает легкие, когда раздается знакомая музыка, а значит, мой номер следующий. Я не видела танцев других девочек, поэтому просто молю Господа, чтобы мой оказался лучше, даже если движения в нем кажутся мне слишком смелыми и взрослыми для восьмилетней девочки. Облака дыма выпархивают на сцену вместе с моим появлением, щебетание птиц в аудиоверсии кажется лишним, учитывая, что я уже не так похожа на Белоснежку, как хотела бы, а взгляды, пробивающиеся через яркие вспышки софитов, оставляют на голой коже липкие неприятные следы. Чувствую себя глупо.

Это последняя часть выступления, я должна постараться, если не хочу расстроить Генриетту и снова остаться без еды или, что еще хуже, – опять оказаться бездомной. Паника зарождается так же быстро, как прорастает бамбуковое дерево, высаженное в центре зала стеклянной галереи в ботаническом саду Бостона. Только вот его стебли регулярно подрезают, делая конструкцию меньше, а мои эмоции уже не удержать, они неожиданно выходят из‑под контроля в самый разгар проигрыша, звучащего из больших колонок по краям сцены, и лысый мужчина в первом ряду меняет восхищенную улыбку на что‑то, что мне не знакомо. Но от его пристального взгляда зрение еще больше расплывается, волнение достигает пика, и я теряю остатки контроля, падая в обморок.

 

Линкольн

 

Неделя была не из легких, и к пятнице я осознал, что не выдерживаю напряжения, скопившегося внутри; выходные не дали ничего, кроме головной боли от слишком долгого сна, поэтому в понедельник пришлось прибегнуть к необходимым мерам. Нечто сродни тикающей бомбе давным‑давно образовалось где‑то глубоко в моем теле, и с каждым днем оно будто выжидает неминуемого взрыва.

Тик‑так, тик‑так…

Частички души умирают не сразу, это происходит постепенно, поначалу даже ты сам не замечаешь гибели своей человечности. Она сгорает, гаснет, тлеет, пока однажды разрушение в слоях не становится слишком заметным для глаз окружающих, источая едкий дым, вызывая жжение и желание приоткрыть чертово окно, содрать с себя обугленную кожу.

Вспышка ярости, которую я испытал, будучи одиннадцатилетним ребенком, была только началом. Я до сих пор не знаю, было ли это следствием пережитого или тьма всегда сидела внутри, выжидая подходящего момента, но с того дня не было ни секунды, когда бы я не слышал в ушах звук, приближающий неизбежное.

Тик‑так, тик‑так…

Вместо того чтобы бороться с новыми для себя эмоциями, я просто поддался им. Наверно, причиной того стало мое искаженное чувство вины, хотя все вокруг твердили, что я всего лишь ребенок и ничего не смог бы сделать, даже если бы попытался. Психологи и наставники «Стикса», должно быть, вызубрили одну и ту же брошюру по сверхэффективной адаптации новичков, потому что как один повторяли, какой я молодец, что выжил. Они воспевали несуществующую храбрость нескольких спасенных детей так, словно это какое‑то достижение – остаться в живых посреди резни и хаоса.

Но все они избегали правды, в то время как я отлично знал, кем являюсь – тощим очкариком, едва умеющим отжаться больше пяти раз и боящимся темноты. Жалким. Слабым. Вот что подпитывало мою ярость сильнее, чем все эти россказни, предназначенные для залечивания душевных ран. Мне не нужно было лекарство, я жаждал совсем другого.

Сегодня топор в моей руке не более чем инструмент для утренней тренировки, кожаная рукоятка соприкасается с ладонью, что ощущается даже правильней, чем порхание пальцев по клавиатуре в попытке превзойти мисс Маленькую Всезнайку. Мое дыхание ровное и спокойное, несмотря на тиканье счетчика в голове. Вдох, выдох, короткая пауза и бросок.

Дункан приподнимает одну слишком густую бровь, почесывая темную бороду кончиком большого пальца, его голубые глаза следят за полетом оружия с чем‑то похожим на удивление. Топор врезается в деревянную, покрытую боевыми шрамами мишень, пробивая не только ее, но и стену, к которой она прикручена, в воздухе раздается приглушенный свист.

– Немного рановато для того, второго парня, – комментирует он, подходя ближе к стене, изучая трещину, раскалывающую мишень пополам. – Я думал, на прошлой тренировке ты выплеснул весь свой гнев… – задумчиво растягивает, смерив меня заинтересованным взглядом.