Посредник
Мама с подругой, стоя чуть впереди, сплетничали о знакомых. И Соня вдруг подумала, что, в общем‑то, делает то же самое, просто не обсуждает это вслух, а ведет беседы сама с собой, внутри головы. Но она же для пользы! А они просто так, чтобы занять время.
Соне же обсудить теоретически подозрительных личностей было не с кем. Накануне она позвонила лучшей подруге Полине Нечаевой с предложением пойти на похороны Зубатовой вместе и ожидаемо получила вежливый, но категоричный отказ: «Прости, милая, но я совершенно зашиваюсь! Вчера наконец доставили мотор, а механики совсем криворукие, все самой приходится делать. Это слишком ответственный этап, я никак не могу отлучиться. Ты же понимаешь?»
Соня понимала. Полина строила аэроплан. Алюминиевый. Для предстоящего перелета через Атлантику. И помешать выполнению фантастического Полининого проекта не смогли бы ничьи похороны, даже ее собственные.
Оставался Митя. И он тоже здесь был, и даже ненадолго подходил поздороваться. Но потом снова исчез в толпе, сославшись на служебные дела. Он на работе всегда такой – немного отстраненный.
Соня не обижалась. В конце концов, сейчас они занимались одним делом, путь и порознь. А обсудить увиденное можно будет и позже.
Так что Соня с интересом рассматривала окружающих через омерзительный букет и строила догадки, делясь впечатлениями с вымышленным попугаем в голове.
Скорбящих собралось меньше, чем она предполагала. Вероятно, потому что сегодня в Большом давали новую оперу Прокофьева «Огненный ангел», и основная часть московского светского общества предпочла арию реквиему.
Здесь же, у Храма святого Орхуса, где обычно и проходили похороны, собрались около пятидесяти человек – преимущественно старшего и пожилого возраста. Чуть поодаль от остальных держалась троица из двух старушек и одного старичка – дряхлых и ветхих. Они цеплялись друг за друга, и казалось, что от падения их удерживает лишь та же волшебная сила, которая не дает рассыпаться карточному домику. Видимо, это и была зубатовская прислуга. Если так, то их точно можно вычеркивать из списка подозреваемых ввиду полной физической немощности.
Попугай с Соней согласился.
Пришедшие попрощаться терпеливо ждали, разбившись на группки у церкви, на небольшой площади. Катафалк с усопшей запаздывал. Удивительный факт: Дарья Васильевна, при жизни всегда приходившая загодя на все светские приемы и суаре (особенно те, куда ее не приглашали), впервые задерживалась. И не менее удивительный факт: впервые важнейшее мероприятие не могло начаться без нее.
Люди стояли со скорбными по случаю лицами и разговаривали вполголоса. Кроме одной дамы – полной и шумной, которая носилась взад и вперед с неожиданным для ее внушительной фигуры проворством.
«Вш‑шух!» – черное креповое платье, обтягивающее пышные бока, в очередной раз прошуршало мимо. «Где Петя? – яростным шепотом вопрошала его обладательница на бегу. – Почему задерживается катафалк? Они что – через Лосиный Остров едут? Или деревню Рублево?» Семенящий за дамой мужичок лишь молча открывал рот и разводил руками.
Дама создавала неуместную суету, то перекладывая венки, то переставляя скамейки, приготовленные для гроба. В конце концов, ее вертлявость, видимо, окончательно утомила священника, который с величавым видом ожидал похоронный экипаж у входа в храм.
Священник неспешно разомкнул руки, сцепленные под широкими, черными с позолотой, рукавами, и поманил шумную даму указательным пальцем, на котором сверкнуло кольцо с символом песочных часов. Дама приблизилась, выслушала сказанное что‑то в самое ухо, налилась краской и перестала носиться туда‑сюда, сосредоточив внимание на выстроившихся в ряд детях.
Ровный строй на самом деле был нарушен уже давно, просто шумной даме было недосуг обратить на это внимание. Детей было шестеро – в возрасте от пяти лет до шестнадцати. Мальчики все как на подбор – упитанные и шумные, девочки, напротив – тощие и понурые. Раздав пару подзатыльников самым неугомонным отпрыскам, дама успокоилась, но глазами продолжала тревожно постреливать по сторонам.
«Видимо, девочки пошли в отца», – отметила Соня, и попугай с ней опять согласился.
Священник снова сцепил руки под рукавами пышной рясы. Смотрелся он и впрямь величественно, и при этом сурово‑сострадательно. Лицо жесткое, хмурое, с крупными чертами, длинные черные волосы спадают вниз, глаза темные, цепкие, внимательные.
«Сам настоятель Храма отец Иларион проведет панихиду, – шепнула Ангелина Фальц‑Фейн матери. – Говорят, он очень проникновенный и понимающий».
Супруга отца Илариона, в отличие от шумной многодетной дамы, за время ожидания ни разу не пошевелилась. Она стояла чуть позади священника – бледная, неказистая, укутанная в черное, как строгая монашка. Ни волос, ни лица толком не разглядишь – за все это время женщина ни разу не подняла глаз. Рядом с ней точной копией, разве что чуть ниже и стройнее, стояла, видимо, дочь – девушка примерно Сониного возраста. Такой же черный платок, широкое одеяние и взгляд в пол. Точнее, в булыжник, усыпанный ветками можжевельника.
«Сдается мне, этот батюшка еще и немного самовластен», – подумала Соня. «Глупости, – ответил попугай. – Не суди по внешности, она обманчива, разве ты не помнишь?»
Неподалеку от священника скучал в ожидании духовой оркестр. Дирижер постукивал палочкой по ноге, трубач незаметно, как ему казалось, отхлебывал из фляжки, тромбон откровенно спал с прикрытыми глазами.
Соня тихонько переступила с ноги на ногу и оглянулась – не едет ли катафалк? Его за оградой не оказалось, зато там обнаружился удивительный господин. Поначалу Соня даже приняла его за арапа или индуса – настолько темной была у него кожа. Потом, прикрывшись букетом, все же поняла свою ошибку. Черты лица у господина были вполне европейские, и волосы светло‑русые, просто лицо и руки покрывал густой бронзовый загар. Не легкий золотистый оттенок, который дозволяется приобретать мужчинам на курортных водах, а крестьянско‑мужицкий – как у человека простого происхождения, который проводит на солнце долгие часы.
Впрочем, на крестьянина господин никак не походил, поскольку одет был хоть и странновато, но весьма элегантно. На нем красовалась куртка с застежками‑бранденбургами[1] – не блестящими, как на гусарских мундирах, а темной кожи. Под ней – твидовый жилет со множеством карманов. Голову покрывала пробковая «колониальная» шляпа, как у африканских естествоиспытателей. Правда, не песочно‑желтая, а черная. Казалось, что господин только что прибыл из какой‑нибудь тропической экспедиции, но по случаю печального события постарался придать своему туристическому костюму траурный вид.
Мужчина бросил оценивающий взгляд на решетку ограды чуть выше человеческого роста, затем – на открытые ворота, до которых была пара десятков метров… И вдруг с невероятной ловкостью подпрыгнул, ухватился за прутья и легко перекинул себя через ограду внутрь, на территорию храма. Приземлился очень мягко, по‑кошачьи, спружинив на крепких ботинках с толстой зубчатой подошвой.
[1] Двойные петли (и двойные пуговицы), заимствованные из венгерской одежды (фр., нем.); их делали из шнура или позумента. Вошли в моду в XVII веке и названы по имени герцога Бранденбургского, носившего одежду с такой застежкой.
