Рассвет Жатвы
– Послушайте, я понимаю, как вам нелегко, но уверен, что мы сможем друг другу помочь. Выдадите приемлемую реакцию – получите минутку с Хеймитчем. Все ясно?
Взгляд Сида невольно устремляется на небо – звучит низкий раскат грома, словно в предостережение. Я смотрю на бледное лицо ма, на дрожащие губы братишки и выпаливаю, не успев пожалеть:
– Не надо, ма!
– Нет уж, – перебивает меня она, – я это сделаю. Мы оба сделаем, как вы скажете, если дадите нам обняться в последний раз.
– Договорились. – Плутарх ставит их бок о бок, ма встает позади Сида и обхватывает его руками. – Хорошо, мне нравится. Итак, сейчас середина Жатвы, Друзилла отбирает юношей. Она только что сказала: «Хеймитч Эбернети». Раз, два, три, камера, мотор!
Ма ахает, Сид оборачивается к ней с растерянным видом, как наверняка поступил и в тот самый миг на Жатве.
– Снято! Это было бесподобно. Давайте попробуем еще раз, только теперь ахнете чуточку громче, ладно? Итак, три, два, раз…
Увы, одним разом не обходится. Плутарх требует все более эффектных реакций: «Крикните его имя!», «Спрячь лицо матери в подол!», «Попробуй расплакаться!», пока Сид на самом деле не ревет в голос, а ма уже на грани обморока.
– Прекратите! – взрываюсь я. – Хватит! Вы и так достаточно сняли!
Рация у него на поясе трещит, раздается нетерпеливый голос Друзиллы.
– Где ты, Плутарх?
– Уже закругляюсь. Будем через пять минут. – Плутарх машет ма и Сиду, они бросаются ко мне. – Даю вам две!
Я стискиваю их в объятиях изо всех сил – все‑таки в последний раз, при этом времени даром не теряю, ведь семейка у нас бережливая.
– Берите!
Я высыпаю им содержимое карманов: деньги и арахис – матери, нож и пакетик с мармеладками – в руки Сида. Завещаю им остатки моей жизни в Двенадцатом.
Сид поднимает пакетик.
– Для Ленор Дав?
– Проследишь, чтобы она их получила?
Голос Сида охрип от слез, но звучит решительно.
– Получит, обещаю.
– Знаю. Ведь я всегда могу на тебя положиться! – Я опускаюсь на колени перед братишкой и протягиваю ему рукав, чтобы вытер нос, как в детстве. – Теперь ты единственный мужчина в доме. Будь на твоем месте другой мальчишка, я бы волновался, но насчет тебя уверен: ты справишься. – Сид качает головой. – Ты в два раза меня умнее и в десять раз храбрее! Ты справишься. Ладно? Ладно? – Он кивает, и я ерошу ему волосы, встаю с колен и обнимаю мать. – Ты тоже, ма.
– Люблю тебя, сын, – шепчет она.
– И я тебя люблю.
Сквозь треск рации Плутарха доносится нетерпеливый голос Друзиллы:
– Плутарх! Не думай, что не уеду без тебя!
– Пора, ребята, – говорит Плутарх. – Друзилла никого не ждет.
Миротворцы направляются к нам, собираясь разлучить, однако ма с Сидом держат меня крепко.
– Помнишь, что отец сказал дочке Виткома? – выпаливает ма. – Это и к тебе относится!
Я мысленно переношусь в Дом Правосудия, к рыдающей девочке и тошнотворному запаху гниющих цветов, заполонившему все помещение. Па разговаривает с Сарши и наказывает ей: «Не позволяй им себя использовать, Сарши. Не смей…»
– Плутарх! – визжит Друзилла. – Плутарх Хевенсби!
Миротворцы растаскивают нас в разные стороны, отрывая меня от земли, и Сид умоляет:
– Не забирайте моего брата! Не надо! Он нам так нужен!
Ничего не могу с собой поделать – я должен подавать брату хороший пример, однако вырываюсь изо всех сил.
– Все хорошо, Сид! Все будет… – Мое тело пронзает электрический разряд, и я обмякаю.
Каблуки моих ботинок подпрыгивают вверх по ступенькам, волочатся по коврам в Доме Правосудия, по гравию на дорожке позади него. В машине я позволю им надеть наручники без всяких возражений. В голове мутится, и я точно знаю, что второго удара шокером мне не надо. На подгибающихся ногах я взбираюсь по металлическим ступенькам в поезд, где меня швыряют в отсек с зарешеченным окном. Прижимаюсь лицом к стеклу, но не вижу ничего, кроме грязного угольного вагона.
Несмотря на нытье Друзиллы, мы битый час стоим на месте. Небо чернеет, начинается гроза. По окну стучит град, затем град сменяется ливнем. К тому времени, как колеса поезда приходят в движение, в голове у меня проясняется. Я пытаюсь запомнить каждую мимолетную картинку из Двенадцатого, что проносится за окном: вспышка молнии освещает обшарпанные склады, по грудам шлака стекает вода, зеленеют поросшие лесом горы.
И вдруг я вижу Ленор Дав! Она стоит высоко на скале, мокрое красное платье липнет к телу, в руке зажат мешочек с мармеладками. Когда поезд проносится мимо, она оборачивается и яростно кричит ветру о своей утрате. И хотя для меня это зрелище как острый нож, хотя я изо всех сил стучу по стеклу и разбиваю кулаки в кровь, я благодарен своей девушке за ее последний подарок: она не дала Плутарху шанса передать в эфир сцену нашего прощания.
Момент, когда наши сердца разбились вдребезги, принадлежит лишь нам двоим.
Глава 3
Я сползаю по стене, баюкая распухшие руки и тяжело дыша. Грудь пронзает острая боль. Может ли человеческое сердце разбиться в буквальном смысле? Я представляю, как сердце распадается на дюжину стеклянных красных кусочков и их острые, зазубренные края впиваются в плоть с каждым его ударом. Не научно, но уж так я чувствую. Часть меня думает, что я умру прямо сейчас, от внутреннего кровотечения. Увы, если бы все было так просто! Наконец мое дыхание замедляется, и приходит отчаяние.
Я больше никогда не увижу Ленор Дав. Никогда не услышу ее смех из ветвей над головой. Никогда не почувствую ее тепло в своих объятиях, не услышу, как она играет на музыкальном ящике, и не надавлю пальцем на складочку между ее бровями, когда она обдумывает какую‑то мысль. Никогда не увижу, как ее лицо светлеет из‑за мешочка с мармеладками, полной луны или моего шепота: «Люблю, огнем горю!»
