Рассвет Жатвы

Мы мечемся туда‑сюда, пытаясь уклониться от струй. Дела идут все хуже: теперь вместо воды на нас брызжет ядовитый мыльный раствор, который вызывает у меня рвотный рефлекс и жжет глаза, словно в них перцу сыпанули. Вновь подают воду, и на этот раз мы из‑за нее деремся, чтобы поскорее ополоснуться. Когда душ отключают, я все еще чувствую на себе едкую слизь, покрывающую тело с головы до ног.

Полотенце помогло бы, но вместо этого нас обдают горячим воздухом, который лишь добавляет страданий и запекает слизь в корку – кожа жутко чешется. Как бы мы не ершились, настроение подраться подавлено в зародыше. Мы всего лишь ватага чешущихся, хнычущих ребят, у которых слезятся глаза и волосы слиплись в сосульки. В раздевалке нам выдают по куску крепированной бумаги, чтобы прикрыться, и направляют обратно по своим секторам.

Вижу, как торчат косички Луэллы, словно лозы, прибитые непогодой, и понимаю, что ее тоже пропустили через эту мясорубку. Вероятно, для Мейсили испытание было особенно тягостным из‑за рубцов. Нас разводят по столам, приказывают сесть и на этот раз пристегивают наручники к цепям, как у профи.

Ко мне боязливо подходят девушка с пушистыми хвостиками цвета фуксии и парень с металлическими заклепками в виде яблок, вставленными в проколы в щеках. Оба выглядят не старше меня.

– Привет, Хеймитч, мы – твоя команда подготовки, – с придыханием произносит девушка. – Я – Прозерпина, это Вит. Мы здесь для того, чтобы сделать из тебя красавчика!

– Да! Да! – подхватывает Вит. – Опасного красавчика! – Он обнажает зубы и скалится. – Чтобы напугать остальных!

– И привлечь много‑много спонсоров! – Голосок Прозерпины падает до шепота. – Конечно, сами тебе посылать мы ничего не сможем, нам запрещено. Зато моя двоюродная бабушка уже пообещала тебя спонсировать! И не только ради того, чтобы помочь мне получить хорошую оценку.

Оценку?!

– Так вы студенты? Учитесь здесь?

– Нет, что ты, мы всего лишь из университета, не из Академии, – поясняет Вит. – Им достались лучшие дистрикты.

– Но ты нам очень нравишься. Ты – милый! – заверяет меня Прозерпина. – В любом случае у нас впереди еще два года, чтобы вырваться вперед.

Итак, моя команда состоит из Друзиллы, которая меня ненавидит, из ментора, который болеет за другого трибута, парочки младшекурсников и…

– Кто у меня стилист?

Их лица вытягиваются, и они обмениваются смущенными взглядами.

– Двенадцатому снова достался Магно Стифт, – признается Вит. – Конечно, он не настолько плох, как о нем говорят!

Я издаю стон. Магно Стифт – тип, которого назначают трибутам Дистрикта–12, сколько я себя помню. И все, что о нем говорят плохого, – чистая правда. Другие стилисты каждый год выдают трибутам новые костюмы для парада и интервью, а у него какой‑то бесконечный запас одинаково паршивых шахтерских комбинезонов всех размеров.

– На Квартальную Бойню он пообещал новый блистательный образ! – заверяет меня Прозерпина.

– Хорошо, иначе спонсоров вам привлечь не удастся, – добавляет Вит.

– Сегодня неожиданностей не предвидится, потому что теперь использовать живых рептилий в качестве модных аксессуаров запрещено, – добавляет Прозерпина. – Не только Магно – всем. Хотя, кроме него, их никто и не носил.

– В прошлом году у него от пояса отскочила пряжка и тяпнула Друзиллу! – шепчет Вит. – Злющий попался черепашонок. А она так разозлилась, что укусила его в ответ. Магно, разумеется, не рептилию. И мы все видели, только рассказывать об этом вроде как нельзя, хотя…

– Такое точно не повторится! – перебивает Прозерпина, бросив на него острый взгляд. – Предлагаю начать с волос на теле. Вошек больше нет?

Так вот зачем нас опрыскали химикатами! Инсектициды! Я мог бы и рассердиться, если бы прожил достаточно долго, чтобы волноваться из‑за отдаленных последствий.

– Погоди! – вскрикивает Вит. – Нужно сделать снимки «до»!

Прозерпина достает крошечный фотоаппарат, и они фотографируют меня с головы до ног.

– Чуть не облажались! Без снимков до преображения нам могли бы не зачесть задание.

Команда подготовки сбривает электрическими бритвами все видимые волоски на моем теле. На лице у меня почти ничего не растет, но они решают избавиться даже от легкого пушка. Я чувствую себя освежеванной белкой. Потом подстригают ногти, уважив мою просьбу оставить хоть что‑нибудь: «Когти тебе могут пригодиться в драке», как выражается Прозерпина. Интересно, не считает ли она мое лицо – мордой, волосы – шерстью, а ноги – лапами?

Вит намазывает на торчащие сосульками волосы какую‑то склизкую массу и втирает ее в голову до тех пор, пока я не теряю сходство с дикобразом. Ловко у него выходит: я вновь обретаю свои кудри, и зуд проходит. Я выпрашиваю немного мази, втираю ее в тело и наконец перестаю чесаться.

Позволяю им сделать снимки «после», раз уж моя команда подготовки откликалась на просьбы, к тому же мне не повредит парочка друзей в Капитолии. В качестве награды я получаю чистый лист бумаги и мятный леденец из кармана Прозерпины, который принимаю без лишней гордости. Он отбивает вкус инсектицида и напоминает мне о счастливых деньках. На этом они убегают, потому что сестра Прозерпины хочет поправить ее пышные хвостики цвета фуксии на случай, если ее будут снимать, а Вит пообещал своей матери помочь украсить дом к сегодняшней вечеринке в честь Голодных игр.

Я рад, что они ушли, и наслаждаюсь одиночеством среди белых занавесок. Все кажется нереальным, словно горячечный бред, что никак не кончится. Душ с химикатами, чудаковатая команда подготовки, вид моих бритых ног и ожидание стилиста, который подпоясывается живой рептилией.

Нащупываю голову змеи на своей подвеске, провожу пальцем по чешуйкам, плавно переходящим в перья, потом по острому птичьему клюву. Мысленно возвращаюсь в пасмурный день в глубине леса, в рощицу, которую мы считаем своей. Я сжимаю Ленор Дав в объятиях, близится ночь, но нам и дела нет. На ближайшей ветке сидит красивая черная птица.

– Это ворон – птица из стихотворения, в честь героини которого меня назвали, – тихо говорит она. – Самая большая певчая птица из существующих.

– Крупный парень, – замечаю я.

– Это девочка, вдобавок очень смышленая. Ты знал, что они умеют решать сложные логические задачи?

– Похоже, мне до нее далеко, – признаю я.

– И никто не велит им, что говорить. Когда вырасту, хочу быть такой птицей. Говорить все, что думаю, несмотря ни на что.

Несмотря ни на что, значит. Этого я и боюсь! Вдруг она скажет что‑нибудь опасное. Или даже сделает. Что‑нибудь такое, из‑за чего Капитолий не ограничится замечанием, а высечет ее прилюдно. В год, когда ей исполнилось двенадцать, Ленор Дав пересекла эту черту дважды.