Рассвет Жатвы

Во мху лежит мертвый птенчик сойки‑пересмешницы – глаза яркие, иссиня‑черные перышки блестят на солнце, когтистые лапки пусты… Ленор Дав гладит его кончиком пальца. «Бедняжка! Кто же теперь споет твои песенки?»

На фоне окружающего нас хаоса Луэлла выглядит такой маленькой, такой спокойной. Хорошо же я защитил ее… Девочка и до арены не дожила. Кто теперь споет твои песенки, Луэлла?

Я ушибся при падении, наверняка есть синяки и ссадины, хотя вроде бы ничего не сломано.

– Луэлла? – окликаю я, склоняясь над ней. Зная, что это бесполезно, пытаюсь ее приподнять, нащупать пульс… Она уже покинула тело. Пустые глаза это подтверждают, и я закрываю ей веки. Одна из косичек лежит в луже крови, которая вытекает из задней части черепа, расколовшегося от удара о тротуар. На бледном лице резко выделяются подведенные черным карандашом брови. Я поправляю косички и утираю со щеки каплю крови.

Стержень, на котором наша колесница крепилась к упряжке лошадей, сломался, лошади давно удрали. Вайет с Мейсили, которым удалось удержаться за поручни, выбираются из‑под обломков потрепанные, но живые. Вайет поднимает каску Луэллы, свалившуюся, когда мы вылетели. Они подходят к нам и даже не спрашивают, мертва ли Луэлла.

Мейсили снимает с шеи тяжелые бусы из бисера с фиолетовыми и желтыми цветочками.

– Я хотела их ей подарить… Талисман из дома.

Она опускается на колени, я приподнимаю расколотый череп, и Мейсили надевает на шею Луэллы бусы. Мне на руку сочится свежая кровь.

– Спасибо, – благодарю я, не в силах говорить о ней в прошедшем времени, пока она лежит рядом еще теплая. – Луэлла любит цветы.

– За ней идут, – предупреждает Вайет.

Прямиком к нам направляются четверо миротворцев, расталкивая медиков, конюхов и потрясенных трибутов. Они хотят забрать Луэллу, спрятать в деревянный ящик вместе со своими преступлениями и отправить домой, в Дистрикт–12. Им не хочется показывать на весь Капитолий эту незапланированную смерть, которая свидетельствует об их некомпетентности. Не такой кровью им хочется малевать свои плакаты.

Я подхватываю Луэллу на руки и начинаю отступать.

– Бесполезно, – говорит Вайет. – Все равно ее заберут.

– Она им не принадлежит! – вскидывается Мейсили. – Не отдавай ее просто так! Пусть поборются. Беги!

Так я и делаю. Бегаю я быстро. Единственный, кто может меня обогнать в школьных соревнованиях, – Вудбайн Шанс. Ну, точнее, мог обогнать. Я бегу не только ради Луэллы, но и ради Вудбайна, потому что он больше никогда не побежит. Понятия не имею, куда я направляюсь. Знаю лишь, что не хочу отдавать Луэллу Капитолию. Мейсили права. Она им не принадлежит.

Уворачиваясь от любого в белой форме миротворца, я несусь мимо окровавленных тел, мимо разбитой колесницы Дистрикта–6. Похоже, их лошади перепрыгнули через ограждение и врезались в толпу. Повсюду снуют медики, кричат и тащат носилки с жителями Капитолия, оставляя без внимания лежащих на земле раненых трибутов.

Я бегу все дальше по аллее, ведущей к президентскому особняку. На обочинах стоят колесницы. До особняка – рукой подать, но я знаю, что не добегу. Крики миротворцев все ближе. Луэлла все тяжелее. Тесные ботинки давят на пальцы. В груди щемит, после удара о землю я не могу вздохнуть как следует. Какая разница, отдам я Луэллу сейчас или позже?

На больших экранах над толпой показывают развевающийся флаг, однако кое‑где еще транслируют происходящее по ходу маршрута. На одном я замечаю себя. Луэлла выглядит безмятежной, словно уснула у меня на руках. Если это все еще записывается и идет в эфир, по крайней мере в Капитолии, может, мне и удастся чего‑нибудь достичь, если буду сопротивляться изо всех сил? Может, я намалюю свой агитплакат?

Впереди стоит колесница Дистрикта–1 – сверкающая золотом повозка, запряженная белоснежными лошадьми. Трибуты вылезли и отошли в сторонку, кроме Панаша, который тянет повода.

– Ну же! – кричит он на лошадей. – Пшли!

Несомненно, хочет продолжить парад и стать единственным трибутом, который доберется до президентского особняка на колеснице. Эффектное появление для будущего победителя. Но лошади противятся, бьют копытами и вскидывают головы. Силка снимает модную туфлю на шпильке и избивает в кровь крайнюю лошадь. Та ржет от боли и лягается, приводя в замешательство всю упряжку. Силка падает на землю, Панаш отступает в сторону, чтобы его не задело.

Миротворцы меня почти догнали, руки вот‑вот откажут, и все же я улучаю момент и прыгаю в колесницу, когда страдания несчастных животных заставляют их забыть о выучке. Панашу пришла в голову отличная идея, и теперь я краду ее прямо у него из‑под носа. Я хочу стать тем трибутом, который прибудет на колеснице, и я хочу, чтобы Луэлла была со мной и это увидели все.

Четверка лошадей устремляется вперед, меня бросает на поручень, и я перекладываю на него часть веса Луэллы. Позади Панаш ревет от ярости. Плевать. Лошади чуть успокаиваются, и мне удается выпрямиться. Дурацкая каска давно с меня слетела, и без головного убора наши костюмы выглядят вполне прилично – черные и особо не запоминающиеся. Наши талисманы привлекают внимание – яркие бусы Луэллы, мое изящное огниво. В великолепном экипаже и броских украшениях мы впервые за все время смотримся внушительно. Не какие‑нибудь там аутсайдеры! Ну, или хотя бы такие аутсайдеры, на которых хочется поставить. Обидно, что один из нас мертв.

Лошади останавливаются прямо под балконом. Я поднимаю взгляд и застываю, боясь дышать. Президент Сноу. Не на экране, а во плоти. Самый могущественный и, следовательно, самый жестокий человек в Панеме. Он стоит спокойно и прямо, наблюдая за катастрофой, которой обернулась церемония открытия. Слегка наклоняет голову, и на лоб падает серебристый локон. Наши глаза встречаются, у него на губах возникает улыбка. Ни злости, ни гнева и точно ни тени страха. Мне не удалось впечатлить его своим выступлением. Дерзкий мальчишка из горного дистрикта с мертвой девочкой на руках выглядит глупо и слегка забавно. Не более.

Внутри меня что‑то сжимается, и я думаю: «Сегодня ты на коне, но когда‑нибудь придет тот, кто сбросит тебя прямо в могилу». Я выхожу из колесницы и кладу Луэллу на землю, делаю шаг назад, чтобы Сноу не мог притвориться, будто не видит ее сломанного птичьего тельца. Потом я жестом указываю на него и начинаю аплодировать, отдавая ему должное.

«Попробуй‑ка переиначить это, Плутарх!» – думаю я.

Вдруг выражение лица президента меняется. Он переводит внимание на экран справа, где показывают меня по пояс, хлопающего в ладоши. Его пальцы тянутся к белой розе в петлице, поправляют, и он вновь смотрит вниз. Голубые глаза прищуриваются, только они направлены не на мое лицо, а ниже. Разглядывает огниво?

Меня хватают сзади и волокут прочь. К Луэлле подбегают медики. Ужасно не хочется ее оставлять, хотя что бы я с ней делал, если бы меня не оттащили? Видела ли семья Луэллы, как она отправилась в последний путь? А моя? Вряд ли это покажут в Дистрикте–12. Наверняка трансляцию прервали, когда наши лошади понесли.

Для виду борюсь, потом понимаю, что слишком усердствую. Обмякаю, позволив миротворцам волочь меня по длинной улице обратно в конюшню. Они спохватываются, надевают наручники и заставляют идти самому. И тут я обращаю внимание на толпу, все еще стоящую на трибунах, и начинаю различать голоса.

– Эй, откуда ты?