Шпана

– Оно и видно, – кивнул я. Сиповками на районах называли тех, кто давно уже разменял невинность, позволив копошиться в мохнатом сейфе всем, кому хочется. В жопу ебать они тоже позволяли, из‑за чего ценились в каждой компашке. Я к таким близко не подходил. Сказывалось и воспитание, и брезгливость. Кто знает, сколько хуев перепробовала Мара до нашего знакомства. Интуиция подсказывала, что много.

– А это кто? – спросила она, оторвавшись от похотливого Мукалтина и посмотрев на меня.

– Новенький. Ровный пацан, – пояснил Пельмень, готовя траву.

– Симпатичный, – манерно протянула Мара, скользнув по мне слишком уж откровенным взглядом.

– Глохни, а? На малолеток потянуло? – рассмеялся Гвоздь, помогавший Пельменю. – Он, поди, пизды еще не нюхал.

– Не‑а, не нюхал, – осклабился я. – Там отовсюду твоя рожа торчит…

Гвоздь, изменившись в лице, поперхнулся и заржал так громко, что в ушах зазвенело. Мукалтин и вовсе покатился по дивану, хватаясь за живот. Только Пельмень позволил выдавить ехидную улыбку, а в глазах его блеснула сталь.

– Ну, кусаться он, смотри, горазд, – ответил он. – Да и кулаками помахать не против. Но это ты правильно сделал, Потап, что на Гвоздя залупился. А то хули он, тебя тут в краску вгоняет. Так, ладно… Чо, пыхнем?

– А, давай, – согласился я, понимая, что повторного отказа Пельмень не потерпит.

 

Я не жаловал дурман в любом виде. Голова становилась тяжелой, а если там было чего‑то понамешано, то и приходы были донельзя странными и даже пугающими. Был у меня на Речке знакомец. Илюха с погонялом Широкий. Мать – медсестра, вечно на смене. Батя – сбежал в девяносто четвёртом с новой бабой, больше его никто не видел. Сам Илюха был нормальный пацан – высокий, плечистый, в школе дрался редко, но метко, мяч гонять любил, байки такие тер, что заслушаться можно было. Пока в классе седьмом не начал курить. Кто‑то притащил в школу «чёрный пластилин», сказали – попробуй. Ну, он и попробовал. Понравилось. Потом стал по выходным курить. Потом – каждый день. Отбрехиваться пытался: «Она же не как «хмурый». Просто расслабляет». Ну и нехило он так расслабился. Аж за собой следить перестал, зато пробовал все, что ему «на покурить» тащили. Волосы вечно слипшиеся, воняет застарелым, кислым потом. Вечно с пустым взглядом, смеется, как дурак. В один момент бросил школу. Все по подвалам шкерился, дозняк искал. Деньги тырил у матери, потом начал сдавать её вещи в ломбард. Обычный дурман его больше не торкал и Широкий на другую перешел. Злой. Погасивший его, как свечку на амвоне. Лицо у него распухло, зубы начали крошиться. Пальцы вечно жёлтые, ногти в грязи, из носа текло, то сопли, то кровь. Кожа – серая, будто его мариновали в дешёвом рассоле. Не человек… Животное. Девчонки шарахались, малые прикалывались, менты просто проходили мимо. Ни будущего, ни прошлого – просто пустой труп с пульсом. Умер Илюха не сразу. Жил ещё два года – то в общаге, то у дружков по подвалам, то под лестницей. Сдох на вокзале. Один. Вонючий. Обоссанный. С кокетливо зажатой в сведенных судорогой пальцах самокруткой. В целлофановом пакете у него нашли банку шпротов, гондон использованный и обгрызенный кусок мыла. Никакой романтики. Был человек и нет его.

В воздухе завоняло паленым, когда Пельмень пустил самокрутку по кругу.

– Ништяк, а? – пробасил он, выпуская струю сизого, вонючего дыма.

– Ништяк, – согласился я.

– Ща, дед на плечи упадет и вообще охуеешь, – со знанием дела добавил Пельмень, забирая самокрутку у Гвоздя. Маре, само собой, затянуться даже не предложили. Дать ей затянуться то же самое, что поцеловать. А целовать сиповку в губы – это зашквар. Но Пельмень оставил ей окурок на пару затяжек и, блаженно вздохнув, сплел толстые пальцы на животе.

Пары тяг мне хватило, чтобы неплохо так загрузиться. Рядом хохотал над какой‑то хуйней Мукалтин, запустив руку под юбку Мары. Пельмень, загадочно улыбаясь, шевелил губами, словно прокручивал в своей голове какой‑то монолог, а Гвоздь… Гвоздь ругался с углом. Причем ругался яростно, словно там и правда кто‑то был. Я не сомневался, что больной разум Гвоздя рисует себе достойного соперника, что подтвердил удар кулаком по стене. Но Гвоздь даже не обратил внимания на сбитые костяшки и боль. Только глумливо засмеялся и упал на диван к Мукалтину. Дурман – вещь дурная. Может смех подарить, а может и боль. На Речке были и другие любители дурмана. Мафон и его компашка. Правда его им тоже со временем стало мало. И пошли вещи в разы хуже. Клей, колеса, «хмурый», погасивший не одну жизнь. Поэтому‑то я такое не жаловал. Если водка убивала печень, то эта дрянь убивала разум, превращая тебя в животное.

– Философ отменную подгоняет, – вздохнул Пельмень, которого растащило на попиздеть. – Хули ему, друиду ебаному.

– Друиду? – удивился я.

– Ага. Типа он – это перевоплощение друида или какая‑то такая хуйня. В соседнем дворе живет. Ну, познакомишься с ним еще. Только голову не дай засрать. Философ, блядь, любитель всяких «Тайн ХХ века» и «Скандалов». Всю пенсию мамкину на макулатуру эту спустил. Как накурится, так давай ритуалы всякие совершать, ебанат. Один раз на участкового с ножом прыгнул. Типа печень зверя ему нужна была для призыва Лесного короля. Ох, и поржали мы тогда.

– И чо, добыл печень?

– Хуй там плавал, – махнул рукой Пельмень. – Так, побегал пару минут, а потом его попустило. Ну и в дурку забрали сразу. Вернулся спокойный, как удав. Только цитатами все сыпал, да НЛО в небе высматривал. Так‑то он ебанат тот еще. Но если трава нужна, или что покрепче, то это определенно к нему. Кстати, кстати… Мук!

– А?

– Хуй на! Когда там у тебя бабка на дачу дергает?

– На выходные.

– Чо, может у тебя тогда?

– Ага. С вас бухич и остальное, – промычал Мук, больше занятый не разговором, а ощупыванием сисек Мары, развалившейся на диване в очень откровенной позе, что заставляло Зуба краснеть и сводить ноги вместе.

– Говно вопрос, – согласился Пельмень и, прищурившись, на меня посмотрел. – Ну, а ты чо? С нами?

– О чем речь вообще? – вздохнул я. – Проясните темному.

– Да, так. Вписка у Мука на хате. Так‑то бабка ему хату отписала уже, да на тот свет пока не торопится. Все жопой кверху на даче. Ну а мы, когда она сваливает, у Мука откисаем. Чисто своими пацанами. Туфту не зовем.

– Хуй знает. Родаки могут припрячь.

– Да хуй бы с ним. Если зовут, так зовут один раз. Потом за жопу не хватайся, – жестко отрезал Пельмень. Он был прав. Не принято отказываться, если нормальные пацаны к себе погудеть зовут.

– Ладно. Чо с меня? – сдался я.

– Чем богат. Борзеть не будем, – великодушно разрешил Пельмень. – Все всё понимают. Но ты не ссы. Окупится твое вложение. Бухнешь нормально, бабу, может, снимешь. Покурим, потрещим за жизнь. С людьми приличными познакомишься. Не последнего веса на районе. Ну, Зуб тебе сам все объяснит.

– Ага, – отмахнулся тот и, облизнув губы, шумно выдохнул. Мук, уже никого не стесняясь, почти раздел Мару и елозил у нее между ног пальцами.