Сильнее ветра 2. Горизонт свободы

Максвелл расслабленно сидел на лавке, широко расставив ноги. Одна рука лениво вытянулась вдоль спинки скамьи, другая придерживала что‑то неопознанное на бедре. С этой дистанции я не могла понять, что именно.

Уайт был одет в простую белую футболку и шорты. Глаза закрывали непроницаемые солнечные очки. Но они не были мне нужны. Я чувствовала его взгляд даже на расстоянии нескольких десятков футов. И чем больше этих футов исчезало под моими ногами, тем жарче становилось вокруг. Воздух нагревался, становился плотнее. И в какое‑то мгновение мне даже захотелось ткнуть в него пальцем, чтобы проверить невероятную гипотезу о возможных последствиях близости наших тел.

Мне понадобилось тридцать секунд, чтобы достичь объекта моих разъедающих мыслей и тихо присесть рядом, ощущая спиной эфемерное тепло его ладони. Я не торопилась поворачиваться и откидываться назад, трусливо опасаясь сделать надуманное реальным. Потому сидела так, будто проглотила железный прут: до противного ровно и недвижимо, смотря чётко перед собой.

– Тебе идёт, – прозвучал глубокий голос чемпиона без привычной насмешки.

Среди всего многообразия природных камней я выловила взглядом один. Тёмно‑коричневый, окружённый мелкими зелёные травинками, по одной из которых ползла жёлтая божья коровка.

– Что идёт?

– Стрижка.

Точно. Я давно не смотрелась в зеркало и стала забывать про свой новый имидж. Не справившись с эмоциями, я в первые же дни своего «курортного» пребывания вырвала наращённые пряди. Таким, как я, ножницы были запрещены и поэтому с просьбой об услуге по укорачиванию длинного хвоста мне пришлось обратиться к медсестре. Конечно, она не являлась профессионалом в этой области и именно по этой весомой причине моя причёска даже отдалённо перестала напоминать роскошную шевелюру. Волосы не потеряли свою природную густоту, но потеряли красоту, свисая неровными концами вдоль линии челюсти.

– Спасибо. – Манеры превыше всего. За комплимент благодарят. Даже за такой непонятный и, скорее всего, фальшивый, как этот. – Зачем ты здесь?

– Мороженое принёс.

Я резко повернулась и уткнулась взглядом в стоящее на его ладони ведёрко с мороженым марки Ben & Jerry's. По пластиковым бортам стекали холодные капли. Сладкое таяло под июльским солнцем, пусть и скрытым сегодня унылыми облаками.

– Пришлось попросить подержать его в холодильнике, иначе к твоему приходу оно превратилось бы в молочный коктейль, – пояснил Уайт и достал из кармана пластиковую ложку, запечатанную в индивидуальную плёнку. – Хочешь?

Я перевела взгляд на его лицо. Спокойное, невозмутимое, как и вся его поза. Но только внешне. На скуле красовался синяк. На губе – кровоподтёк. Под нижней границей правого затемнённого стекла прослеживались контуры гематомы. И все эти следы не могли быть остатками событий месячной давности. Они были свежими.

– Сними очки.

Некоторое время он не шевелился, будто обдумывал мою просьбу, больше похожую на приказ. А затем послушно убрал руку из‑за моей спины и, медленно стянув их, повесил дужкой на ворот футболки. Я тут же выцепила глазами костяшки с кровяными корками. Большими, грубыми, неровными. Но они были ерундой по сравнению с лицом, по которому расползлось огромное тёмно‑фиолетовое пятно. Оно охватывало всю кожу вокруг правого глаза и в дуэте с опухшим веком смотрелось жутко.

– Что с лицом?

Максвелл постучал обратной стороной ложки по крышке ведёрка.

– В тюрьме меня встретили без салюта. Кое‑какие ребята ставили на меня. Я не оправдал их надежд.

Вот оно что. Я обеспокоенно забегала глазами по всему его телу, пытаясь отыскать смертельные раны. И не найдя ничего критичного, облегчённо выдохнула, понимая, что будь всё печально, он не сидел бы сейчас здесь передо мной.

– Когда ты вышел?

– Два дня назад.

– Почему тебя отпустили? Фостер…

– Фостер в коме, – перебил Уайт. –  Судья долго ломался, но всё же выпустил под залог.

– Наверное, это очень большой залог, – задумчиво проговорила я, всматриваясь в тёмную радужку, напоминающую при дневном свете талый горький шоколад.

– Очень, – знакомая усмешка скривила губы. – Ты берёшь у меня интервью?

– Нет. Просто хочу знать, насколько ты в порядке.

– Я в порядке. А ты?

Молчаливая борьба взглядов.

«Расскажи, я выслушаю каждое слово».

«Я не уверена, что хочу поделиться с тобой».

«Хочешь».

«Нет… Ты прав. – Полное поражение. – Очень хочу».

Откинувшись на твёрдую спинку скамьи, я скрестила руки на животе, замечая на большом пальце с остатками красного лака неудобно вылезший заусениц.

– Доктор говорит, что у меня нет шизофрении… – начала я с самого главного, из стороны в сторону двигая ногтем мешающий кусочек кожи.

А дальше слова принялись выпрыгивать изо рта сами собой, словно участвовали в соревнованиях и пытались опередить друг друга. Я говорила и говорила, иногда забывая потратиться на вдох. И после этого упущения неизменно со свистом выдыхала, ловя губами невидимый ингредиент для функционирования организма.

Я поведала ему всё, что сегодня узнала от Леона Кауфмана. Почему‑то мне хотелось рассказать ему каждую деталь. Каждую мелочь. Я не упустила даже сравнение с воздушным шаром.

И он понял. Он всё понял.

А потом поняла я.

Эйден стал пропадать, когда появился Максвелл. И чем больше моего времени и внимания забирал чемпион, тем слабее становился мой воображаемый друг.

Я отчаянно хотела верить, что все ещё небезнадёжна. Отчаянно хотела убедить в своей вменяемости не только себя, но и его. И, разглядывая максимально сосредоточенное мужское лицо чемпиона, чувствовала невероятный прилив сил. Чувствовала, что поступаю верно. Он с запредельной внимательностью слушал мой рассказ и лишь изредка вставлял уточняющие вопросы.

– … я пока не знаю, как отнестись ко всей этой информации, но самого страшного диагноза нет.

– Я рад.

– Рад? – улыбнувшись краешком губ, я намеренно повторила вопрос. Как тогда у бассейна.

Максвелл уловил нужную волну и подыграл:

– Да, я рад, что у тебя нет шизофрении. Это отличная новость.