Сильнее ветра 2. Горизонт свободы
– Ты был рад, что я не шлюха, теперь ты рад, что не я шизофренична. Что дальше? Будешь радоваться, что я не убиваю по четвергам младенцев?
– Меня сложно напугать. Но шизофреничная шлюха звучит и впрямь опасно, – с нескрываемой иронией в голосе отметил Уайт, и я залипла на его лице, вглядываясь в короткие, разбегающиеся по отёчной синеве весёлые морщинки.
Повисли молчаливые секунды, за которые между нами словно натянули незримые нити. Тугие, беззвучно громкие. Их хотелось упрочнить и вместе с тем порвать. И я, не выдержав этой двойственности, первая увела взгляд.
Смотреть на безобидное насекомое – безопаснее.
– Ты когда‑нибудь терял человека, которого безумно любил? – Вопрос вырвался непроизвольно. Я не планировала его задавать.
Щека стала теплеть от изучающего взгляда со стороны.
– Терял.
Жена Максвелл была жива. Значит, он любил кого‑то другого? Кого? Может, маму? Почему‑то не хотелось думать, что существовал ещё кто‑то, способный вызвать в нём столь сильные эмоции.
– Она… она умерла?
Сильнее ковыряя ногтем заусенец, я ждала ответа. Очень ждала.
– Хуже.
Резко дёрнув головой, я впилась глазами в его серьёзное лицо.
– Что может быть хуже смерти?
– Измена.
Уайт настолько удивил меня этим ответом, что я, сама того не осознавая, выдернула к чертям этот бесящий кусок кожи. Образовалась кровоточащая ранка.
– В большинстве своём смерть – не зависящее от человека обстоятельство. Измена – его осознанный выбор.
Логика в словах определённо имелась, и я на автомате спроецировала ситуацию на себя. Что принесло бы мне больше боли: знать, что Эйден есть на этой земле, но он оставил меня из‑за остывших чувств; или, что он ушёл от меня не потому, что разлюбил, а потому, что его жизнь прервалась? Я не могла прямо сейчас дать точный ответ на этот вопрос. В моей голове он всегда существовал живым и только моим. И вариант под названием «не мой» даже не рассматривался. Я не могла представить такой расклад и начала злиться от собственных метаний. Разве существовало что‑то важнее его жизни?! Нет!
Но островок сомнений зародился, и это означало лишь одно…
Люди – безбожные эгоисты.
– Максвелл, я…
Он обхватил мою кисть холодными от мороженого пальцами и поднёс ко рту. Чувственные губы нежно сомкнулись вокруг истерзанной подушечки, и неконтролируемая дрожь захлестнула тело, запустила процесс, который должен был притупиться из‑за лечебных препаратов. Но нет…
Возбуждение… Вязкое, тягучее, скапливающееся внизу живота.
Горячий влажный язык нежно прошёлся вдоль ранки, и горький шоколад из‑под густых бровей принял новый, просачивающийся сквозь поры и оседающий в костях оттенок.
– Я пережил. – С глухим чмоком он выпустил мой палец изо рта. – И ты переживёшь.
Вернув руку на живот, я смотрела на прекратившее кровоточить мизерное отверстие и находила странным отсутствие любых колебаний в его твёрдом голосе. В низком тембре слышалась совершенная убеждённость. Непоколебимая вера. В меня. И несмотря на то, что это безумно подкупало, мне хотелось остаться честной.
– Я не уверена в этом.
– Всезнайка Эм в чём‑то не уверена? Я поражён. – Бровь чемпиона в беззлобной насмешке взлетела вверх и…
Чёрт… Запустился очередной адский круг болезненных воспоминаний, от которых невыносимо избавиться. Глаза моментально заволокло мутной пеленой.
– В чём дело?
Мужские очертания размылись. Голос изменился. Стал ниже, грубее. Тревожнее.
– Эйден не умел поднимать одну бровь и постоянно пытался научиться…
Повисла тишина. Казалось, даже природа прислушалась к такому оглушительно‑чистосердечному признанию. Во всем были виноваты успокоительные. Они действовали, как сыворотка правды, и из меня вываливалось всё, о чём бы я не подумала. Словно все эти долгие месяцы мысли копились, группировались в огненный шар, который, достигнув максимального размера, эффектно взорвался, разлетелся на осколки. И теперь эти маленькие смертельные детали блуждали внутри меня и при первой же возможности с отчаянием рвались наружу.
Моргнула, пытаясь сбросить ненавистные слёзы. Ещё раз. Сконцентрировалась на побитом, но не потерявшем своей присущей жёсткости лице.
По мимике Уайта сложно было что‑то сказать. Я вообще не могла предположить, как он отреагирует на это сравнение. Я не должна была их сравнивать. Но сравнивала.
– Научился?
Меня тряхнуло. Он действительно уточнял?
– Нет, – отрицательно мотнула головой и тихо добавила: – Так и не смог.
– Неудачник.
Я поражённо захлопала мокрыми ресницами, даже не зная, злиться мне или смеяться. Это прозвучало так просто, так безобидно, будто он говорил о давнем приятеле, в общении с которым подобное обращение считалось нормой.
На моей памяти никто и никогда не называл Эйдена неудачником. Это слово априори не могло стоять рядом с ним. Потому, прилично пометавшись между двумя вариантами эмоций, я рассмеялась. Сначала тихо, а потом всё громче и громче. Звук нарастал и в итоге перерос то ли в рыдание, то ли в хохот. Истеричный хохот. Ненормальный. Я смеялась и рыдала одновременно, не отрываясь от чёрных глаз, невозмутимо наблюдающих за каждой щедро выброшенной слезой.
Максвелл не делал ничего. Не успокаивал, не уговаривал. Просто смотрел. Просто ждал. И в этом был весь он. Его внешнее бездействие поразительно работало на мне самым действенным образом.
И как бы я не старалась, стыд не находился. Даже не прощупывался. Я ревела фонтаном, смотря в самый эпицентр темноты, и не пыталась заглушить себя, остановить. Я хотела выпустить всё. И только почувствовав знакомую, раздражающую белки сухость, вытерла лицо руками и, шмыгнув носом, раскаялась:
– Прости. Доктор говорит подобные перепады в моём состоянии – норма.
– Хочешь поговорить об Эйдене?
Существовал ли на этой планете человек, способный удивить меня больше, чем Максвелл Уайт? Он только что предложил мне поговорить об Эйдене! И я не знала, как на это стоит реагировать.
– Я… я не знаю… я удивлена, что хочешь ты.
Чемпион поставил ведёрко мороженого между нами и, снова закинув руку за мою спину, склонил голову набок.
– Мне интересна ты. А значит, и человек, ради которого ты готова была сойти с ума.
Готова. Не сошла, а готова. Несвершившееся действие.
