Слезы Вселенной

Все это осужденный произнес, стоя у стены. Появился инспектор со стаканами, чистыми тарелками и с каким‑то свертком. Поставил все на стол и угодливо произнес:

– Тут еще пачка с овсяным печеньем вам к чаю. Только уж простите, что пачка вскрытая…

– Свободен, – сказал ему Гончаров.

Инспектор вышел и прикрыл дверь. Зэк тут же подошел к столу и опустился на стул. И только после того, как сел, вспомнил и усмехнулся:

– Можно?

– Расслабься, – махнул рукой Игорь.

Он достал из контейнера и выложил на тарелки бутерброды с бужениной, стал наливать чай, а Партыко вдыхал аромат.

– Это ж надо какой букет! – восхитился зэк. – Что же вас привело ко мне, господин начальник?.. Простите, господин полковник… Только если кого‑то сдать надо… то это не ко мне. Чайку я выпью, конечно, и бутербродики ваши схаваю, но никакого базара не будет. Так что можете сразу вызывать конвой.

– Не надо никого сдавать. Я про друга твоего Пятииванова поговорить хочу. Нет его больше: грохнули Степика, сегодня как раз девятый день. На который, как известно, душа приходит к ангелам и те показывают ей, как устроен Божий мир и как радуются души, посвятившие себя добру, – говорил Игорь, наблюдая, как меняется лицо его собеседника. – На девятый день заканчивается траур, друзья и семья поминают усопшего… Только вот к его семье никто не придет, потому что все их бросили, как и Степика, от которого отворачивались, когда он просил о помощи.

– Кто это?.. – едва прошептал Партыко. – Вы нашли того, кто его?..

Гончаров покачал головой:

– Ищем. Но зацепок никаких. Степан был должен микрофинансовым организациям восемнадцать миллионов. Взял у них на похороны матери. А потом остался без работы. С криминалом завязал, обещал жене жить честно. Пришлось выкручиваться, но не получалось. Где‑то находил деньги, отдавал, но сумма долга только росла. Эти ростовщики не могли его заказать, потому что он хоть что‑то да отдавал и собирался платить и дальше. У него были враги?

– На зоне не было: он со всеми ладил. Он здоровенный как слон, кто против такого попрет? Да он и на воле‑то ни с кем не бодался. По‑человечески он был добрый. Он когда‑то с корешем своим держал обменник, но приятель его кинул на бабки… И Хомяк… простите, Степан пошел в гостиницу для интуристов подносчиком. Сидит с бригадой на входе, подходит автобус с туристами, ну, надо их чемоданы по номерам разнести. Неплохая, если честно, работенка была – дело даже не в зарплате: там на чаевых хорошо имели. Каждый день по десять или двадцать баксов заколачивал. Летом даже больше. Я же тоже там вместе с ним. И вот однажды вышли покурить и видим, как за углом сутенер девушку по щекам лупит. Степик сразу рванул туда и вломил парню. Да так вломил, что тот отлетел метров на пять и затих на полчаса. Степик девушку начал успокаивать… Потом она такси вызвала и укатила. А следующим утром, когда наша смена заканчивалась, она приехала снова, но уже с двумя подружками. Они отозвали Степана и попросили, чтобы он их крышевал. За это они были готовы платить ему двадцать процентов со своего нелегкого заработка. А тот сутенер, которого вырубил Пятииванов, с них половину снимал. Девушки были симпатичные, Степик и согласился. Они признались, что за ночь берут с интуристов по четыреста баксов и в месяц у них получается не менее восьми тысяч баксов на каждую. А когда какой‑нибудь международный конгресс, то и до двадцати косых доходит. Хомяк предложил и мне вписаться, потому что у него тогда не было тачки, а у меня почти новая вишневая «девятка».

Партыко взял со стола бутерброд и понюхал его.

– Как же я тебя хотел все эти годы, – обратился он к бутерброду, – какой ты сладкий.

Гончаров не торопил рассказчика, он даже отвернулся к окну, за решеткой которого на землю плавно и медленно опускались крупные пушистые снежинки.

– Через месяц у нас уже было десять девчонок – одна краше другой. Иногда мы ходили с ними в баню… Вру, – засмеялся Партыко, – один раз всего и сходили. У нас в бригаде было уже шестеро бойцов, но быть чисто шмаровозом никто не хотел. Мы решили сколотить свою банду. К нам еще пацаны подгребли, отморозки в том числе, которые нас и подставили по своему тупому беспределу…

– Это я все знаю. Это дела давно минувших дней. Вас постреляли, повязали, упаковали. Пятииванов получил меньше всех. Потом он вышел…

– А потом вернулся, но уже с новой статьей. Сначала на него вешали ту, по которой я сейчас чалюсь. Но на суде адвокат изменил на сто шестьдесят третью. Он ведь после первой отсидки тоже начал вышибать чужие долги. Пару раз получилось выколотить, а потом ему забили стрелку, но там в засаде были менты. Попинали его хорошенько и в «Кресты» отправили. На суде, как я сказал, адвокат помог: заявил протест, мол, что в квартиру потерпевшего Пятииванов не проникал, никого не бил и сопротивления группе захвата не оказывал. Адвокат даже затребовал видео задержания. Короче, дали Степику шесть и отправили сюда. Мы с ним виделись редко, потому что в разных отрядах были. Он мне поведал про жизнь на воле. Мол, там несладко без бабла, а на хорошую работу не берут со справкой об освобождении. Сказал, что попытался опять наладить бизнес с девочками, но теперь там ни воткнуться, ни приткнуться, все поделено. Да и потом, много стало индивидуальных предпринимательниц, которые размещают на сайтах свои предложения и пожелания: сколько и за что, – и никто их не прихватывает. Потом там всякие эскорты организовались со своими службами безопасности. Короче, Хомяк и на гоп‑стопе пытался бабло срубить, но это не его. Однажды в темном переулке попросил денег у тетки, та молча отдала кошелек. А потом сказала, что лучше бы он ее изнасиловал, потому что деньги она собирает на операцию маленькой дочке… Муж ее бросил, и помочь им некому… Одним словом, Хомяк вернул лопатник, да еще все свои бабки выгреб и ей всучил… До дому проводил, да там и остался. Рассказала она ему про свою жизнь горемычную, про мужа‑подонка, который от нее сбежал, да еще и деньги прихватил. Он ей тоже про себя наплел, как полагается…

Партыко посмотрел на свой пустой стакан, потом на Гончарова:

– Начальник, можно еще чайку с бутербродиком?

За окном уже вовсю валил снег, за решеткой было белым‑бело, а под ней у оконного стекла уже образовывался сугробик.