LIB.SU: ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА

Таёжный, до востребования

Я привыкла взвешивать за и против, прежде чем принимать серьезные решения. Девять лет без матери приучили меня к осторожности, возможно потому, что я не получала от отца той поддержки, которую могла бы оказывать мне мама, если бы осталась жива. Безусловно, отец делал все возможное, чтобы я не чувствовала себя обделенной вниманием и заботой, но он при всем желании не мог заменить взрослеющей девушке мать; между нами не было и не могло быть той откровенности, которая возможна только между двумя самыми близкими женщинами.

Я не видела смысла уходить от одного мужчины к другому, точно так же не способному понять и развеять мои страхи перед грядущей взрослой жизнью. К тому же приближалась сдача госэкзамена, поэтому все свободное от вузовских занятий время я проводила за письменным столом, заваленным конспектами и пособиями. Свадьба означала не просто регистрацию в загсе, но и обязательное двухдневное отмечание с родственниками с обеих сторон до седьмого колена; от одной этой мысли у меня начиналась паника.

Однако Матвей, твердо решивший сделать меня своей женой, проявил завидное терпение и настойчивость. Он пообещал, что, если я не захочу, никакой свадьбы не будет: мы просто распишемся, и я продолжу готовиться к госэкзамену. Решающим аргументом (о котором я не подумала, хотя это лежало на поверхности) оказалось вполне обоснованное опасение Матвея, что если на момент получения диплома я останусь незамужней, то к осени могу оказаться за тысячу километров от Ленинграда, в глухом сибирском поселке или в калмыцкой степи, с гарантированной потерей ленинградской прописки. Матвей, накрепко связанный со своим НИИ солидной зарплатой и серьезными обязательствами, при всем желании не смог бы со мной поехать, а это означало трехлетнюю разлуку с неопределенным будущим.

И я сдалась.

Мы скромно расписались, так же скромно посидели с родителями в кафе, и на следующий день я перебралась к Матвею. Как он и обещал, для меня ничего не изменилось: я усиленно занималась, великодушно освобожденная новоиспеченным мужем не только от бытовых дел, но и от всего остального, на что он был вправе рассчитывать. Когда я получила диплом и вопрос о моем трудоустройстве решился положительно, мы на три недели уехали в Сухуми: жили в санатории, купались в море, гуляли по кипарисовым аллеям, объедались фруктами, пили молодое вино и не могли друг от друга оторваться.

Мы договорились пока не заводить детей. Моя интернатура означала сменные дежурства, физическое и эмоциональное напряжение, ответственность за человеческие жизни и усиленную наработку практического опыта. После окончания интернатуры я планировала остаться в больнице на должности штатного врача, а для этого требовалось всю себя отдавать работе. Матвей меня поддерживал. Я заверила его, что не стану тянуть с беременностью, чтобы избежать статуса старородящей (которым клеймили всех рожениц старше двадцати шести), хотя, на самом‑то деле, не представляла себя в роли матери.

Постепенно я обустроила квартиру на Замшиной улице по своему вкусу. Я не любила шить и вязать, как мама, однако при помощи разных красивых вещиц, добытых в основном в комиссионках, смогла добиться уюта, к которому привыкла в родительском доме.

Мы с Матвеем были счастливы четыре года и три месяца, пока не случилось событие, вновь, как и тринадцать лет назад, перевернувшее мою жизнь с ног на голову.

 

2

 

Я открыла дверь своим ключом, вошла в прихожую и вдохнула привычные с детства запахи. Пахло пылью, нафталином и полиролью для мебели, и над всем этим витал флер туалетной воды отца, которую ему привозил из‑за границы его друг, работавший в торгпредстве.

Темный коридор, заставленный громоздкой мебелью, уходил влево, тянулся мимо комнат соседей и возле туалета заворачивал к кухне. Справа коридор был коротким и вскоре упирался в нашу дверь; я по привычке говорила «нашу», хотя формально это было давно не так.

Я взялась за ручку двери, когда она неожиданно распахнулась. Отец, явно спешивший, едва на меня не налетел.

– Зоя! – воскликнул он. – Разве уже шесть?

– Без четверти. Я принесла эклеры.

– А я шел на кухню ставить чайник. Здравствуй.

Отец обнял меня, поцеловал и вгляделся в мое лицо:

– Выглядишь усталой. Много работаешь?

– Приходится. Коллега ушла в декрет, ее нагрузку распределили между врачами отделения.

– Но ты хотя бы высыпаешься?

– Конечно, пап, не переживай. Давай я поставлю чайник?

– Нет‑нет, я сам. Проходи, располагайся.

Гостиная – просторная, с эркерным окном и лепниной на потолке – больше не служила отцу ни кабинетом, ни спальней. Он теперь работал и отдыхал в смежной комнате, которая раньше была моей. Туда перекочевали его письменный стол, кресло и японская печатная машинка Brother deluxe, которой отец очень дорожил. Окно той комнаты выходило не на шумный двор‑колодец, а на глухую стену соседнего дома, поэтому там одинаково хорошо и работалось, и спалось, хотя вид из окна оставлял желать лучшего.

В 1944‑м осколок немецкой гранаты раздробил отцу правую кисть; два пальца – большой и указательный – пришлось ампутировать. Вернувшись после войны на последний курс института, с которого его призвали на фронт, отец обучился слепой машинописи, чтобы не переучиваться на левшу. С тех пор он печатал не только все свои лекции, статьи и официальную корреспонденцию, но и личные письма, которые подписывал не без самоиронии: впечатывал фамилию и инициалы и рядом ставил чернильный крестик, делая его намеренно искривленным, хотя умел неплохо управляться с ручкой при помощи двух средних пальцев.

Я поставила коробку с эклерами на стол, где уже стояли чашки, заварочный чайник и вазочка с печеньем, прошлась по комнате, выглянула в окно, села на диван и попыталась успокоиться. Сердце колотилось, ладони вспотели. Меня тяготил предстоящий разговор, я боялась реакции отца, не хотела, чтобы он меня жалел. Если б можно было этого избежать, я бы с радостью ухватилась за любую возможность. Но мой измученный мозг так ничего и не придумал. Ко всему прочему мне предстояло уложиться в определенные временные рамки, поскольку через два часа я заступала на суточное дежурство.

Отец принес чайник. Я разлила чай, выложила пирожные, спросила, как отец планирует провести предстоящий отпуск, как продвигается его монография, есть ли новости о переиздании учебника. Он отвечал рассеянно, его мысли были заняты чем‑то другим.

Наконец беседа себя исчерпала. Повисла пауза. Я машинально ела эклер, не чувствуя вкуса, собираясь с силами словно перед прыжком в ледяную воду, мысленно репетируя первую фразу, после которой пути назад уже не будет.

Мы заговорили одновременно.

– Пап, я хотела тебе сказать…

– Солнышко, у меня для тебя новость…

Отец улыбнулся и поощрительно кивнул:

TOC