Училка и Чемпион

– Извинился, – киваю ему. – Шустро.

– Чего? – смотрит с удивлением.

– Того, – влепляю подзатыльник. Лёгкий, для проформы. Но чтобы осознал, что батя не шутит. – Извинился, я сказал.

Все три училки задерживают дыхание. Кошка моя вообще глазищи вылупила.

– Ну Мирон Максимович, – смягчается директриса. – Хорошо, что вы реагируете, но всё же давайте как‑то словами. Без рукоприкладства.

– Ты не понял? – смотрю на Игоря. И теперь он уже по взгляду понимает, что игры закончились. Вытягивается, делает морду попроще, брови сдвигает и мямлит извинения Кошке.

Она как‑то дёргано кивает в ответ.

– Любовь Андреевна, – обращаюсь к не й, максимально вкладывая пиетета в голос и глядя ей прямо в глаза. – Я от всей души прошу прощения за… своего сына. Мы что‑то можем сделать, чтобы сгладить ситуацию?

Бля, кажется, дружище всё же оживает. Ну хрен знает, почему.

Хочет он эту Кошку.

Училку, ха‑ха.

Сколько блядей на нём перескакало, а теперь училку подавай.

Ладно, дружище, думаю, что‑нибудь мы придумаем с этим.

– Нет, этого достаточно, – говорит слегка севшим голосом. Мне даже кажется, что она вот‑вот задрожит. А потом поворачивается к директрисе и на одном дыхании выдаёт: – Конфликт исчерпан, Марина Викторовна. Извините, мне нужно идти. Дети ждут.

И почти пулей вылетает из кабинета.

Беги, Кошка, беги. Далеко не убежишь – мой дружок запал на тебя.

 

8

 

 

Люба

 

– Всегда было интересно, скелет настоящий? – раздаётся сзади, и я аж подпрыгиваю от неожиданности. – Не, сейчас‑то я знаю, что нет, но раньше думал, что реально человеческий.

Резко оборачиваюсь и смотрю на незваного гостя. Дорофеев‑старший стоит в дверях и смотрит на меня снизу вверх.

Почему снизу вверх? Да потому что я взобралась на стремянку, чтобы достать чистые ватманы из самых высоких антресолей над доской.

И теперь надо как‑то спуститься. А в присутствии орангутанга мои ноги почему‑то отказываются стоять твёрдо и устойчиво.

– Что вы здесь забыли? – спрашиваю строго и, вцепившись в стремянку максимально крепко руками, осторожно сползаю вниз.

– Как что? Пришёл подробнее узнать, как учится мой сын. Я же имею на это право? – нагло выгибает бровь.

Ясное дело, зачем же ещё. И не выгонишь же!

– Мне пока нечего сказать, – складываю руки на груди. Между мною и орангутангом мой учительский стол, и это даёт мне хоть какое‑то разделение границ. Потому что, кажется, этому Дорофееву неведомо о них в принципе. – Ваш сын был сегодня на моём уроке в первый раз. И если судить даже по этому уроку, то ничего положительного сказать не могу: сначала он дерзил, а потом весь урок показательно не работал, закрыв тетрадь и учебник.

– Ну что ты так сразу, Любовь Андреевна, – делает ещё несколько шагов в мою сторону, заложив большие пальцы ладоней в карманы джинсов, а у меня возникает внезапный импульс сделать шаг назад, что даже приходится ухватиться рукой за спинку стула, чтобы не поддаться ему. – Может, стоит дать ему шанс? Чему вас там в педагогическом учат: индивидуальный подход там, шанс каждому ребёнку.

О‑о‑о! Он решил меня учить, как мне работать?

Методистом заделался?

Я же не учу его морды другим мужикам расшибать.

– У вас есть претензии к моей работе? – смотрю на него, вскинув брови. – Можете оформить в письменном виде и отнести на стол к директору.

– Ну чего сразу к директору‑то, – Дорофеев ведёт себя в моём кабинете, словно у себя дома. Проходится вдоль стенда с палеозоем, рассматривая всё так, будто ему интересно. Приподнимает двумя пальцами за лучевую кость руку скелета и отпускает. – Можем и сами обсудить. Общий язык, так сказать, найти.

Вот он вроде бы говорит обычные слова. Такие говорили мне и другие родители. Но именно от Дорофеева они звучат с каким‑то пошлым подтекстом.

– Не трогайте, пожалуйста, демонстрационные материалы. Они стоят недёшево.

– Предлагаю сходить в соседнюю кофейню и всё обсудить, что тут сколько стоит и чем я мог бы пополнить этот ваш фонд демонстрационных материалов, – поворачивается ко мне и упирается своим взглядом прямо в моё лицо.

Мне от его этого взгляда совсем неуютно становится. На спине испарина появляется, в кончиках пальцев лёгкое покалывание. Сразу вспоминается вечер пятницы – сначала его дикий победный рык на ринге, а потом голодный взгляд на меня и это его бесцеремонное: «Эта для меня?»

Он привык получать то, что хочет, и сейчас не стоит обманываться его миролюбивой улыбкой.

– Вы мне взятку предлагаете? – выше поднимаю подбородок.

А как назвать это иначе? Чтобы потом этот туз лежал у него в рукаве и он мог мною помыкать?

– Ну какая взятка, Кисуля? Мы просто не с того начали как‑то, и я хотел бы это исправить. И это… за очки я тебе ещё торчу.

Я чувствую, что у меня даже кончики ушей жжёт от возмущения.

Он совсем, что ли, не в себе? Вообще никаких берегов не видит?

– Вы что себе позволяете? – у меня аж дыхание сбоит от возмущения. – Вы вообще не отдаёте себе отчёт, что разговариваете с учителем вашего ребёнка?

– Ну не кипятись ты так, что я такого сказал‑то? – разводит руками, а у меня вдруг крышу сносит. Я бы не назвала себя истероидной личностью, но этот неандерталец вызывает во мне такие эмоции, о наличии которых я у себя даже не подозревала!

Я просто хватаю учебник шестого класса и запускаю в него. И тут же понимаю, что пересекла черту.

Дорофеев ловит учебник так, будто заранее знал, что я это сделаю. И начинает ржать. А я понимаю, что вот теперь‑то у него есть все шансы взять меня на крючок и без всяких взяток.