Устинья. Возвращение
А вот сейчас… когда болит все тело, когда валяется на полу разорванная рубаха, когда в камере нестерпимо воняет мужиком, до которого я б щипцами не дотронулась…
Месть?!
Что бы я отдала за месть?
И приходит понимание.
Все бы отдала. Все и еще немножечко, только вот отдавать некому.
– Хочется. Только что я могу сделать?
– Ты – ничего. И одна я ничего. А вот вместе…
– Вместе? В этом месте… в монастыре…
– А это и не важно. Это последние несколько десятилетий монастыри камерами стали, а до того иными были. Достанет тут нашей силы. Ты только согласись!
– На что?
Верея смотрит шальными глазами:
– Я, Устинья Алексеевна, не царица. И рядом не стояла. А вот ты… смогла б ты все поменять, если на то воля Живы будет?
Я невольно задумываюсь:
– Все поменять?
– Дай руку, – отчеканивает Верея. И протягивает свою через прутья решетки.
Коридор узкий, мы соприкасаемся самыми кончиками пальцев. И на них начинает вдруг разгораться золотистое сияние.
– Не двигайся, – командует Верея. – Как на воле окажешься, найди любую волхву. В храм Живы сходи, она все объяснит. Я, последняя волхвица Живы, отдаю свою жизнь, смерть и посмертие! Матушкину силу отдаю, сестер силу отдаю, я последняя, я право имею! Отдаю для Устиньи Алексеевны! Пусть повернется КОЛЕСО!
Вспыхивает яркий золотой свет.
Я зажмуриваюсь, но даже сквозь зажмуренные веки вижу… или знаю…
Два тела сейчас осыпаются мелким черным пеплом.
Нас не сожгут завтра.
Мы уже умерли. Сегодня. Сейчас.
И это совсем не больно…
* * *
Чей‑то голос словно сказочку рассказывает.
– Жила‑была девочка. Умненькая и добрая. Матушку и сестер любила, батюшку и брата уважала и побаивалась. Хорошая такая девочка, правда, Устинья? Выбор отцовский покорно приняла, мужу ни словом не перечила, свекрови подчинялась, сердце свое на части когтями рвала, а все ж через покорность ту преступить не смела. Два раза жизнь свою повернуть не насмелилась, в чужие руки выбор отдала, да и руки те недостойными оказались. Себя сгубила, других сгубила, твоя то вина! Твоя! Ты покорствовала, а другие зло творили, ты видела, а не препятствовала. Девочка всю себя отдала, силы Живы отдала, Искру богини отдала, всю себя для тебя сожгла. А ты… Что ты выберешь? Что сможешь? Ты сейчас на перепутье дорог, Устинья Алексеевна, тебе решать, тебе выбирать. Как сделаешь, так и будет. И больше шанса уж никто не даст.
Выбирай, Устиньюшка. Выбирай…
Ненавистное имя хлещет, ровно кнутом. Устинья кричит, отчаянно и яростно – и черный огонь под сердцем вспыхивает. Вспыхивает, обжигает, выдергивает ее в реальность.
Глава 1
– Устя! Устинья! Да что ж за горе такое с девкой?! Вот ведь недоладная…
Устя не открывала глаз.
Молчала, ждала. Чего? А она и сама не знала. Вроде как помнилось все отчетливо.
Жизнь помнилась, длинная, страшная, темная.
Смерть помнилась.
Даже Верея помнилась хорошо, и вспышка золотого и черного в ее глазах, вспышка, которая захватила и понесла… куда?
– Устинья! Все матушке расскажу, ужо она тебе пропишет розог!
Матушке?
Устинья что есть силы прикусила изнутри щеку – и решительным движением распахнула ресницы.
И тут же зажмурилась от потока расплавленного света, который словно лился на нее сверху.
Солнышко.
Тепло.
И…
– Нянюшка?
Бабушка Дарёна только вздохнула.
– Поднимайся уж, горюшко мое. Вот уж уродилось… все сестры как сестры, боярышни, а ты что? Из светелки удрала, в земле извозилась, вся что чернавка… разве ж так можно? А сейчас я и вовсе смотрю – лежишь на грядке. Солнцем головку напекло, не иначе!
Устя смотрела – и помнила.
Осень.
Осень ее семнадцатилетия. Этим летом ей семнадцать исполнилось, можно сватать. Можно бы и раньше, но тут прабабка вмешалась. Отец ее побаивался, так что спорить не стал. В семнадцать лет замуж отдать? А и пусть. И время будет приданое собрать.
Заболоцкие, род хоть и старый, многочисленный, но бедный. Не так чтобы с хлеба на квас перебиваться, но и роскошествовать не получится. Так, чтобы и приданое сестрам, и справу для брата – сразу не получается. А брату надобно, царский ближник он. При дворе служит, самому государю Борису Ивановичу. А там сложно…
И одеться надо, и перстень на руку вздеть, и коня не хуже, чем у прочих, и сапоги сафьяновые. А денежка только что из доходов с имения, а много ли с людишек возьмешь? Вечно у них то недород, то недоход, все какие‑то оправдания…
Пороть? А и тогда много не выжмешь, это Устин отец, боярин Заболоцкий, понимал отчетливо. Разве что работать еще хуже будут.
– Поднимайся! Чего ты разлеглась, боярышня? Сейчас ведь и тебя отругают, и меня, старую…
