Устинья. Возвращение

Было у Фёдора свет Иоанновича одно качество, уж кто его знает, плохое или хорошее. Муж ее свято был уверен, что в Россе ничего хорошего и нет, только в других странах. И привез из того же Лемберга какао. Сам попробовал – не понравилось, пил, только чтобы чужестранцам подражать. А вот Устя распробовала, только не напиток, а зерна.

Тоже горькие, как и рябиновые грозди…

Впрочем, нет еще ни зерен, ни монастыря, ни Сёмушки. Он только еще родился разве что… И в этой жизни Устя попробует все изменить.

Глупый влюбленный мальчик не станет ее сторожем, не влюбится, не будет мучительно умирать несколько дней…

Люди стали одним из увлечений Усти. И книги. А если книги, то и языки. Всего шесть языков.

Франконский, лембергский, латынский, ромский, джерманский и грекский. С последним хуже всего получалось, но Устя не унывала. Ей бы еще пару лет, она бы и на нем заговорила в совершенстве. А пока и пять языков неплохо.

– Устинья! Снова ты без дела маешься?!

Чего не ожидала боярыня Евдокия, что родимое чадушко, которое (на ее взгляд) косу вырастило, а ума не набрало, кинется к ее ногам, схватит за руку и примется поцелуями покрывать. А слезы ручьем хлынули.

Матушка!

Живая!

Не то бледное, чужое, которое она в гробу последний раз видела, и то Фёдор над ухом шипел, что тот гад, поплакать спокойно не дал. Родное, теплое, живое…

– Маменька!!!

Боярыня даже и растерялась:

– Ну… Что ты? Что случилось? Опять сарафан порвала?

– Н‑нет… Маменька, я такая счастливая! У меня лучшая семья на всем белом свете!

Боярыня, видя, что сказано это от души, а не для лести, чуточку даже душой оттаяла.

– Ну‑ну… вставай, егоза. Иди сюда, ленту поправлю, – привычно заворчала она. Ласково погладила дочкину косу, на секунду обняла ребенка, отпустила. Ребенка, конечно!

Даже когда у Усти свои дети появятся, маменьке она все одно малышкой будет казаться.

Раньше Устя это не ценила. Не видела за строгостью заботы, за усталостью от повседневных забот ласки, да и остальное не понимала.

Чужую боль тогда лучше осознаешь, когда тебе жизнь своей выдаст, не пожалеет.

Где уж матушке быть беспечальной, ежели ей прабабка с мужем ложиться настрого запретила еще четыре года назад? Батюшке одного сына мало было, а родилось еще три девки. А сына хочется, тем паче что от холопок дворовых два мальчика – вот они, в имении живут.

Но то от холопок.

А матушке дитя вынашивать нельзя, и плод скинет, и сама погибнет. Устя помнила, что прабабушка не сама даже запретила такое, в храм пошла.

Как уж она разговаривала, о чем договаривалась со священниками, Устя не знала. Но именно священник, смиреннейший и скромнейший отец Онуфрий, запретил батюшке делить с маменькой ложе.

Понятное дело, что Господь сулил, то и быть до́лжно, но не много ли ты, чадо, берешь на себя, Его волю толкуя?

Одно дело, когда ты не знаешь, что жене твоей грозит смерть и чадо твое погибнет в ее чреве. Тогда да, не знал, не думал, Божья воля. А ежели ты о том знаешь, так разговор совсем другой. Ты нарочно две живые души погубить задумал?

Нет?

Вот и не доводи до греха, чадушко, а то ведь и вразумить можно… постом, молитвой, покаянием.

Монастырь?

Это когда б у вас детей вовсе не было, тогда понятно. Мужчина должен свой род продолжать. Но у тебя‑то и сын, и дочки… Бога не гневи!

Сколько Он тебе дал, столько и расти, и радуйся, что не забирает. Скольких Он забрал у тебя? Четверых? И трое из них сыновья? Больно, конечно, да только они сейчас у Его престола, а у тебя сын один остался. Вот, значит, более тебе и не надобно. Это ж дело такое, от количества не зависит, только от воли Его… у одного и десять детей, да все погибнут, у другого один, да выживет и род продолжит.

Спорить было сложно, отец и не стал.

Но что был у него кто‑то…

Устя только сейчас это поняла. И матушке от души посочувствовала. И еще задумалась.

Раньше она много чего не видела… может ли такое быть, что любовница в матушкиной болезни виновата? Или как‑то еще помогла?

Надо бы выяснить, с кем отец сейчас крутит. И если причастен кто‑то из них…

Была б Устя собакой, у нее б вся шерсть на холке дыбом встала. А так…

– Маменька, вы меня не просто так искали? Верно же?

– Верно, Устя. Ты эту свою гадость рябиновую так и кушаешь. А мне рецепт сказали, попробуем из нее варенье сварить. Сходи‑ка в сад, пригляди за мальчишками. Пусть ягоды на пробу наберут, а то знаю я их. Горсть в корзину – четыре в рот.

– Маменька, как я вас люблю!

– Иди‑иди, непоседа. Не занимай время, у меня еще дел много.

Вот, в этом и вся матушка.

Ворчит, ругается, а рябину, которую никто в доме, кроме Усти, не любит, на зиму хочет собрать да и варенье сделать. Не для себя же, для дочери.

Раньше Устя этого не видела.

А сейчас еще раз поцеловала матушке руку – и умчалась в сад.

Варенье из рябины?

Хочу‑хочу‑хочу! И рецепт вспомнить могу, в монастыре и такие книги были! Только вот на кухню бывшую царицу не допускали, да Устя и сама не рвалась. Что‑то переводила, что‑то переписывала… так, чтобы с ума не сойти от скуки. А готовить не готовила. Скучно ей казалось, неинтересно.

А сейчас вот будет!

В груди, под сердцем, мягко пульсировал черный огонек.

 

* * *

 

– Устька!

Устинья повернулась так, что коса взлетела, словно рука, едва по лицу нахалку не стегнула.

– Что тебе, Аксинья?

Симпатичная девушка, на год младше, поморщилась.

– Сколько тебе повторять? Ксения я! Ксе‑ни‑я!