Устинья. Выбор
– Прости, Боря. Надобно так…
И сорвала удавку одним движением.
Взвыла от боли, руку ожгло, из‑под ногтей кровь хлынула… В глазах потемнело, за Бориса схватилась, лишь бы не упасть… удалось?!
Да!
* * *
– Что‑то Усти не видно. Да и царевича.
Не сильно‑то боярин беспокоился, понимал, что вреда Устинье рядом с Фёдором не будет. А все ж ни к чему боярышню срамить, коли хочешь ты девку! Ну так женись! По‑честному! А в углу тискать не смей, боярышня это не холопка какая!
Боярыня Евдокия на мужа посмотрела, вздохнула затаенно, еще раз пожалела доченьку, она бы век такому, как Фёдор, дитя не отдала, да кто ж ее спросит‑то?
– Не кручинься, батюшка. Умная у нас доченька выросла, не позволит она себе лишнего.
– Чуточку и позволить могла бы. – Алексей Заболоцкий себя хорошо помнил. И как поцелуи срывал то там, то тут…
Евдокия тоже помнила.
И прабабкин наказ. Агафья просила ее, а когда уж честно сказать – приказала Усте не мешать и под руку не лезть. Мол, не глупая у тебя дочка, Дуняша, сама она разберется, а вы только хуже сделать можете.
Сказать бы о том мужу, да нельзя. Гневлив боярин, на руку скор… да и не всё мужьям‑то рассказывают.
Мужу‑псу не показывай… улыбку всю. До нас поговорка сложена, а нам досталась. Вот и ни к чему со старой‑то мудростью спорить, должно что‑то и в тайне от мужчин быть.
– Не надобно, Алешенька. Запретный‑то плод – он завсегда слаще.
– И то верно.
– Плохо, что не видно Усти, но верю я в нее. Справится она, лишнего себе не позволит.
– А как царевич настаивать будет?
– Все одно не позволит, найдет как отвлечь али еще чего придумает, умненькая она у нас выросла.
– Да… вся в меня. Как ты думаешь, Дуняша, будет наша Устя царевной?
Евдокия в том сомневалась сильно. Ежели бабка вмешалась…
Да и Фёдор Устинье не люб. И… нехороший он. Как он на Устю смотрит… нет, нельзя ему девочку отдавать, ей с ним плохо будет.
Вслух‑то она ничего не скажет, только то, что хочет муж услышать. Но ежели что, свадьбу расстроит с превеликим удовольствием!
Не нравится ей Фёдор, попросту не нравится. И за дочку тревожно. Но покамест молчать надо.
Всему свое время, и особенно – слову.
* * *
Давно у Бориса такого дня хорошего не было.
Выбрался он из дворца легко, по полям пролетел, ветер свежий пил, как самолучшее вино, пьянел от терпкого привкуса на губах.
Спрыгнул, руки раскинул, в снег упал…
Воля…
Сколько ж лет он так не делал? Десять?
И не упомнить уже… Как батюшки не стало, так и ушла куда‑то радость, исчезла, не жил, а дни считал, ровно в подземелье сумрачном. А сейчас вот волной прихлынуло, накатило!
Захотелось.
Вспомнил улыбку теплую, глаза серые…
Красива ли Устинья Алексеевна? Хороша, да до Маринушки ей, как соловью до павлина. А все ж…
Есть в ней радость. Чистая, незамутненная…
Еще покататься? Или съездить, с горки прокатиться? По ярмарке походить?
Не так, как обычно делается, а для себя, для души?[1]
Борис и сам не заметил, как коня повернул. До Ладоги доехал, монетку парню кинул, тот коня привязал, посторожить обещал, а сам Борис гулять отправился.
Хорошо…
Когда не знает тебя никто, не требует ничего, не смотрит с почтением, не кланяется земно, зады кверху выставляя.
Что Бориса к горкам потянуло? Сам бы он век не ответил, но Устинью легко нашел. И Фёдора, и… сам гневу своему поразился. Да какое дело ему до боярышни, таких не одна сотня по Ладоге разыщется, еще и красивее найдутся? А вот… поди ж ты! При виде слез в серых глазах едва Борис за плетку не взялся. Было такое в их детстве: поймал Борис братца, когда тот кошку мучил, и выдрал так, что Федька потом долго ходил, почесывался. В обморок не падал, крови ж не было, а вот зад болел. И кошек братец потом не мучил. Никогда. Бориса побаивался.
Киска та, у Феденьки отбитая, еще долго у Бориса жила, мышей ему таскала… было дело.
А теперь, значит, подрос Феденька, забылась трепка старая, новой захотелось. И кошки забылись, девушек ему подавай!
Ух, мачеха, зараза такая, избаловала мальчишку!
Свято ведь уверен, что подарок он для любой женщины, и невдомек ему, что не его видят – царевича.
На пугало кафтан бархатный надень – то же самое и будет, как бы еще не ласковее улыбаться будут! А дружки его в том первые потатчики! Пакостники мелкие, все сделали, чтобы Устинья одна с царевичем осталась, неуж не понимали, что дальше будет?
Не удержался Борис, вмешался и не пожалел – такой радостью серые глаза полыхнули.
Брат кулаки сжал, ровно кинуться хотел, Борис уж прикинул, где сложить его, когда бросится. У стеночки деревянной, в снежок, в кучку…
Не решился Фёдор на брата накинуться, так он и в детстве не кидался. Разве что орал гадости да маменьке пожаловаться грозил. Кому‑то сейчас он жаловаться будет?
Зашипел царевич злобно да прочь ринулся, а Устя, напротив, ближе подошла…
[1] Был у русских царей и такой обычай. На Святки переодеваться и ходить по улицам, типа Гарун аль Рашид. Был. До Романовых – точно, а потом сгинуло постепенно. Рюриковичи себе многое позволить могли, а Романовы – нет.
