Устинья. Выбор
– Фёдор то устроил?
– Или он, или люди его – могут.
Устя только зубами скрипнула.
Ох, что б она сделала, и с Фёдором, и с людьми этими… нехорошими.
– И верно, не в радость тебе Федька, а ему того и не видно, дураку.
Устя только руками развела.
– Не кручинься, Устёна, найдешь еще радость свою, а пока – идем. Тут ехать недолго, да и конь у меня отдохнул – влет домчимся.
Устя отказываться и не подумала.
Честь девичья?
Что отец скажет?
А волновало ее это год назад? Или в ту черную ночь волновало, когда она в темнице монастырской сидела, с жизнью прощалась? И не плакала, не горевала о жизни своей законченной, потому что за гранью могла Бореньку встретить. Увидеть его хотя бы, уж о том, чтобы коснуться, – и не мечтала даже. А сейчас – рядом он.
И рука ее в его ладони лежит, уютно, спокойно так, уверенно, и поедут они вместе, на одном коне…
Отказываться?
Да она в той, черной, жизни все бы отдала за минуты эти. И корону, и Фёдора, и все, что было у нее… и о каких‑то глупостях говорить?
Уж придумает она, что делать, чтобы ей ущерба не было. А сейчас действовать надобно!
* * *
Фёдор в шатре сидел, напивался угрюмо.
Да, именно в шатре.
Для торгов деревянные прилавки сбили, а как выпить чего или посидеть – шатры узорные поставили. Купцы на такие дела горазды.
Опять же, шатер расставить несложно, да и свернуть не тяжко. Поставил внутри жаровню, лавки‑столы на скорую руку сколотил, на землю доски бросил, вот и ладно. Непривередливы на гуляньях люди, лишь бы выпивка покрепче была.
Тут его Михайла и нашел. Заглянул вина с пряностями купить для Аксиньи, сбитня ей, видишь, не захотелось, слишком простонародно, а она вся утонченная такая, аж искрится! Дура, ломака, кривляка веснушчатая! Тут и царевича заметил.
– Царевич?
Фёдор на него посмотрел зло:
– Чего тебе?
– Как… тут ты? А Устинья Алексеевна где ж?
Михайлу понять можно было. По доброй воле он в затее Истермана поучаствовал, сам за подворьем Заболоцких последил и Руди знать дал, когда и как поедут они за город…
К чему?
А вот! Чтобы Фёдор с Устиньей вместе побыли. Истерман‑то планировал так, что Фёдор ему за то обязан будет, а Михайлу иное вело. Не дура ж Устинья? Нет, конечно. Умная она, редко такое бывает. Обычно как баба красивая, так разума ей и не досталось, а тут… и языки она превзошла, и собой хороша, и добра… вот и дать ей на Фёдора Ивановича посмотреть поближе!
Пусть полюбуется, какую пакость ей в мужья прочат, авось потом и к Михайле ласковее будет!
Будет‑будет, как от Фёдора он ее избавит, так благодарности ему и хватит для начала, а любовь, глядишь, и потом придет.
Вот и порадел Михайла.
И братца отвлекли, и родителей, и сестрицу завистливую – оставили голубков наедине.
Получите!
Вот он, голубь‑то сизокрылый, весь клюв уже в вине намочил, да хорошо так. А Устинья где ж?
– Твое какое дело, холоп?! – прогневался вдруг Фёдор. – Прочь поди!
Еще и кружкой запустил в Михайлу.
Понятно, не попал, еще того не хватало, но… делать‑то дальше что?
А впрочем, недолго Михайла и сомневался.
Кружку поднял, встряхнул, на стол поставил.
– Прости, царевич, виноват. Налить тебе еще?
– А налей!
Михайла и послушался. А что в вино то крупица сонного зелья упала… Фёдор и не заметил. Пусть его!
Добиться от дурака чего полезного не выйдет, ну так хоть положить его, где потише, да не беспокоиться. А самому потихоньку Устю поискать.
А если…
Зрелище задушенной девушки с рыжей косой так перед Михайлой четко встало, что бедняга аж споткнулся.
А ежели…
Тогда следующим в кубке яд окажется, и никак иначе!
Ах я дурак!
* * *
Устя как и не на коне ехала – она бы сейчас и на крыльях полетела от счастья, птицей в небе закричала бы, крылья раскинула, мир обняла…
Счастье?
Да, и такое оно тоже – счастье.
Когда рядом любимый мужчина, когда обнимает он тебя, осторожно так, в седле придерживая, а ты на грудь его опираешься, запах его чувствуешь, невыразимо родной, дыхание ощущаешь…
Век бы так провести! И то мало будет!
Молчали оба. Не так уж удобно разговаривать, когда конь по дороге летит, тут и ветерок, и снег, и движение…
Да и не нравилось Борису разговаривать на ходу, а Устя просто молчала и тем счастлива была. Не расплескать бы мгновения эти! На всю жизнь сберечь!
Вот и роща замаячила… Борис в седле пошатнулся.
Мигом Устя к нему повернулась.
– Что?
