Устинья. Выбор

Скоро, уже очень скоро – и было Боре радостно. И ошейник сняли с него, и злодея найти обещают, и Устя рядом будет… При чем тут Устёна? А может, и ни при чем, просто радостно с ней и хорошо, и думать о ней приятно, и Боря ей за спасение и помощь благодарен. Вот!

 

Глава 3

 

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой

Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Не думала я про себя, а про государя и вдвое не думала.

Не то, не так сказано: думала я о нем каждую минуту. Считай, из мыслей моих не выходил он, все движения его перебирала, слова, взгляды, не одну сотню раз вспоминала, не одну тысячу!

А вот что приворожен он, что опутан и окован – даже и помыслить не могла!

В голову не приходило! Поди ж ты, как оказалось!

Сначала Илья, теперь вот Борис – не спущу! Найду гадину – сама раздавлю! Медленно давить буду, за каждую минуту сожранную, за каждую каплю силы отнятую, не за свою жизнь – за их!

Но кто бы подумать мог?

Когда ж его оборотали?

Добряна сказала, вскорости после того, как на престол сел. И… двадцать лет получается! Ежели ту, черную жизнь считать… да, где‑то двадцать лет.

Двадцать лет он на себе эту удавку нес, двадцать лет… опять же, Добряна сказала, силы из него тянули, без наследника оставили, но давить – не давили. Болезни не насылали, повиноваться не заставляли, просто – удавка была.

Это свою жизнь я помню ровно через стекло закопченное, а Боря… я о нем каждый слух ловила, каждое слово, дышала им, грелась, ровно солнышком… он с утра улыбнется, а я весь день хожу ровно пьяная от счастья.

Так что…

Поженились мы тогда с Фёдором. И даже пару лет так прожили. А потом Бореньку попросту убили. Не просто так, нет. Год плохой выдался: недород, засуха, голод… Сейчас я заранее о том знаю, сейчас предупрежу. А тогда… Боря из сил выбивался, стараясь из одной овцы десять шапок выкроить, где получалось, где не очень… вроде и удалось. Не то чтобы везде хорошо было, но люди хоть от голода не умирали.

А по весне на базарах крикуны появились, толпу взбаламутили, народишко к царю кинулся, справедливости просить.

Боря к ним выйти хотел, ну и Фёдор с ним, поддержать же надобно. Подробности не знаю я, на женской половине была. Кто б меня пустил?

Да и не рвалась я особенно, свято была уверена, что Боря со всем справится.

Что меня тогда под руку толкнуло?

Как свекровка с рунайкой в очередной раз сцепились, так я и выскользнула наружу… и к царю кинулась. По обычаю, и бояр, и людей принимал он в палате сердоликовой. Знала я, есть местечко, где и подсмотреть, и подслушать можно, спрячешься потихоньку за ширмой с сердоликом – и стой, смотри в свое удовольствие, не заметит тебя никто.

Только никого в палате сердоликовой не было, ни бояр, ни просителей.

Один Борис был.

Умирал он.

Лежал на полу, у трона, и кинжал у него в груди… век тот кинжал не забуду. Та рукоять мне в кошмарах снилась: резная рукоять алая, и кровь на руках тоже алая, и изо рта у него кровь струйкой тонкой.

Я на колени рядом упала, взвыла, наверное, – не знаю. А Борис от шума опамятовался, глаза открыл, на меня посмотрел…

– Поцелуй меня, Устёна…

Так с моим поцелуем в вечность и ушел.

Так меня на коленях рядом с телом его и нашли… Кажется, выла я, ровно собака, хозяина утратившая, только кому до меня дело было?

Свекровка пощечин надавала, муж даже и внимания не обратил – править им надобно было! Трон занять, кого купить, кого прину́дить, кого просто уговорить их поддержать…

А я умерла в тот день.

Окончательно.

Сколько лет… не могла я тот день вспоминать: только задумаюсь – и рвется крик. А теперь надобно и вспомнить, и призадуматься.

Ладно, дела дворцовые – тут я мало что знаю. А вот в остальном… и хорошее тут есть, и плохое.

Когда Борис умирал, в той, черной моей жизни, он меня о поцелуе просил. Почему? Из любви великой? Или… мог он тоже силу мою почуять? На грани жизни и смерти почувствовать, понадеяться на спасение?

А ведь мог.

Могла б я ему помочь тогда?

Нет, не могла бы. Сейчас бы справилась, а тогда, непроснувшаяся, не умевшая ничего… и сама бы умерла, и его бы погубила. Хотя лучше б мне тогда рядом с ним умереть было, рука об руку на небо ушли бы, не пожалела б ни минуты из жизни той. Так… не надо о том думать. Это было да и сгинуло и не сбудется более, сейчас я из кожи вон вывернусь – а жить он будет!

Кинжал тот вспомни, Устя! Ну?!

Рукоять у него была неправильная, вот! Обычно такие вещи иначе делают. Было у меня время разобраться, в монастыре‑то!

Рукоять кинжала должна в руке лежать удобно, не выпадать, скользить не должна, потому ее или из дерева делают, или кожей обтягивают, или накладки какие… тот кинжал был иным.

Из алого камня. Целиковая рукоять, алая, золотом окованная.

Не лал, хотя кто ж его теперь‑то знает?

Но… рукоять неудобная была. Недлинная, тонкая, гладкая, полированная – такую и не удержишь. Или не для мужской руки она была сделана?

Может и такое быть.

А ежели для женской – кого бы к себе государь подпустил?

Жену, мачеху, а может, еще кого? Полюбовницу какую?

То спросить у него надобно. Не знаю я, сколько лежал он там… пять минут – или полчаса? Когда б его хватились? Почему не искали?

Что ж я дура‑то такая была? Что ж не думала ни о чем?!

Теперь уж смысла нет плакаться, теперь о другом надобно размышлять. Рукоять я ту до последней черточки помню, ежели у кого увижу… не успеет этот человек убить. Я раньше нападу.