Устинья. Выбор

Россы? Да, во всем виноваты эти проклятые дикари! Почему, ну почему они не могут попросту сдаться, как это приличествует проигравшим? Почему раз за разом они кидаются на клинки, забирают с собой врагов, стараются хоть зубами вцепиться в глотку, хотя каждый разумный человек предпочтет спасти свою жизнь? Магистр до сих пор не смог найти ответа на этот вопрос – и оттого ненавидел россов еще сильнее.

– Тогда предлагаю подготовить запасной план. Но ты понимаешь, магистр, Орден тогда не будет первым, но сможет быть – равным среди равных. Вам придется не диктовать условия, а договариваться.

Магистру это было не по вкусу, но ради сокрушения Россы он готов был разговаривать с кем угодно, хоть с самим Сатаной!

– Я изучал росские поговорки. Лучше синица в руках, чем журавль в небе.

– Они едят синиц? Дикие люди!

– О да, друг мой. Я бывал там… однажды.

Магистр вспомнил свою поездку в Россу, свои впечатления… и на миг даже зажмурился.

Тогда была Пасха.

Он был молод.

И…

Нет!

Об этом вспоминать не надо! Никогда не надо! Пусть даже и в бреду те глаза не чудятся, пусть сгинут, рассыплются… Он свой выбор сделал!

– И что ты скажешь об этой стране?

– Она слишком опасна, чтобы позволить ей существовать. Я считаю, что на карте мира не должно быть никакой Россы. Должно быть несколько государств, мелких, независимых друг от друга, неопасных для нас. И надобно воспитывать россов. Насаждать там свою религию, культуру, обычаи, нравы, сказки и песни, травить в них все росское, учить презирать исконное, свое. Восхищаться нашим. Только тогда мы сможем жить спокойно.

– Я согласен с тобой, магистр. Что ж. Я готовлю запасной план. А ты приводи в действие своих людей. И пусть свершится, что суждено.

– Пусть сбудется, – выдохнул магистр.

Пусть.

Может, тогда он наконец забудет?

Сможет?

Сколько уж лет прошло, а не забывается то искушение диавольское, не оставляет его… раньше вообще только бичеванием да постом строгим спасался от плоти восстающей. А сейчас возраст, сейчас попроще стало…

Забыть!

Стереть Россу с карты мира – и забыть о ней навсегда.

О них обоих…

 

Глава 1

 

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой

Как в черной жизни своей я могла быть так глупа и слепа?

Задаю себе сейчас этот вопрос, а ответа не вижу.

Почему не приглядывалась к людям, не разговаривала с ними, не пыталась понять, не спрашивала о нуждах их, о желаниях?

Только себя видела, только себя слышала, за что и поплатилась. Ладно бы одна я дурой была, сама и плакалась потом, так ведь и других за собой моя глупость потянула.

Не пойми чем занималась. Кому сказать – платочки вышивала.

По обычаю‑то так: на царевичеву свадьбу подарков не дарится, а вот невеста может кого из гостей своим рукоделием одарить. Не всех, понятно, только самых важных, кого выделить надобно да приветить.

За меня тогда все Фёдор и свекровка решили. Они указывали, а я только руку протягивала и кланялась. Мол, прими, добрый молодец.

Свекровка решала, если уж перед собой и честно сознаваться, Фёдор ей повиновался, а я им обоим.

И не думала ни о чем. Тупым растением жизнь прожила, хорошо хоть перед смертью опамятовалась.

Хорошо хоть в монастыре жизнь научила, заставила о других думать, не только о себе.

Сейчас же я на месте сидеть да ждать невесть чего не могу, нельзя мне, боюсь я, что наново тем же кончится.

Мне очень надо побывать в священной роще. Но сейчас уже легче, мне уже красться не надобно. Илья поможет. Скоро свадьбу его играть будем, вот и попрошу его отвезти меня к Добряне.

Заодно еще раз проверим, что нет на нем аркана или еще какой пакости.

А ведь ходит братик смурной, тоскливый весь, что день ненастный. И есть тому причина, красивая, статная, черноволосая – вот кого бы в монастырь навеки.

Царица Марина, гадина ненасытная!

Отставила она Илюшку от своего тела, как лакея какого, и мучается брат. Страдает, переживает, места себе не находит… я тоже.

Мне и подумать страшно, а ведь не первый год происходит такое! Блуд, разврат, поношение… Как могла она мужу изменить?!

Борис ведь… это просто – Боря! Просто самый лучший мужчина в мире, единственный, а она под других, по койкам скачет – разве можно так?

Раньше я бы подлой рунайке в волосы вцепилась, сейчас же… понять я ее могу. В монастыре и не такого навидалась.

Только вот понять и простить не равнозначно ничуточки, понять я могу эту гадину, а простить – не прощу, и не спущу, и спрошу все с лихвой, когда момент придет.

Для меня Боря – ровно солнышко ясное, небо светлое, руда, по жилам бегущая. Его не будет, так и меня не станет. А Марина? Кто он для нее?

Что было в моей черной жизни, когда Бориса не стало?

А она ведь не умерла, не рвала на себе волосы, не кричала, в истерике не билась, не окаменела… вообще она горя не проявляла. Так себя вела, словно горе и не беда вовсе, и хуже быть могло.

О троне она горевала, о власти, о несбывшемся. Сейчас я это понимаю, но именно сейчас. А тогда…

Сама я окаменела от горя. Не видела ничего, не слышала…

С Мариной и половины такого не было. Трети не случилось!

Не люб он ей?

Может и такое быть. Принудили, приневолили… всяко бывает! Но потом‑то? Неуж не разобралась рунайка, какой он? Ведь не дура же!