Устинья. Выбор
– Больно?
– Больно. – Извинений Устя не ждала. Но и того, что Фёдор руку ее схватит и в синяк губищами своими вопьется, ровно пиявка… это что такое? Поцелуй?
И смотрит так… жадно, голодно…
Такой брезгливостью Устинью затопило, что не сдержалась, руку вырвала.
– Да как смеешь ты!
Никогда Фёдору такого не говорили. Царевич он! Все смеет! И сейчас застыл, рот открыл от неожиданности.
– А…
– Я тебе девка сенная, что ты со мной так обращаешься?! Отец во мне властен, а ты покамест не жених даже!
До чего ж хороша была в эту секунду Устинья. Стоит, глазами сверкает, ручки маленькие в кулачки сжаты… и видно, что ярость то непритворная… так бы и схватил, зацеловал… Фёдор уж и шаг вперед сделал, руку протянул…
БАБАМ – М‑М – М‑М!
Не могла Агафья ничем другим внучке помочь. А вот таз медный уронила хорошо, с душой роняла… не то что Фёдор – тигр в прыжке опамятовался бы да остановился.
Так царевич и застыл.
Устя выдохнула, зашипела уж вовсе зло:
– Не слышишь ты меня, царевич? Ну так когда еще раз такое повторится… да лучше в монастырь я пойду, чем на отбор этот проклятый! Не рабыня я, не холопка какая, чтобы такое терпеть! Не смей, слышишь?! Не смей!
Развернулась – и только коса в дверях мелькнула с алой лентой вплетенной. А Фёдор так и остался стоять, дурак дураком.
В монастырь?
Не сметь…
Ах ты ж… погоди ужо! Верно все, покамест в тебе только отец волен, а не я. Ну так после свадьбы другой разговор пойдет… все мы поправим. Как же приятно будет тебя под себя гнуть, подчинять, ломать… Мелькнула на миг картина – он с плетью, Устинья в углу, на коленях… Фёдора аж жаром пробило.
Да!
Так и будет, только время дай, рыбка ты моя золотая…
* * *
«Рыбка золотая» в эту минуту так зло шипела, что ее б любая змея за свою приняла, еще и косилась бы уважительно.
– Бабуш‑ш‑ш‑ш‑шка! Ш‑ш‑ш‑ш‑ш‑ш‑ш‑што мне с‑с‑с‑с‑с малоумком этим с‑с‑с‑с‑сделать?
Агафья только головой покачала:
– Что хочешь делай, а только замуж за него нельзя. Совсем нельзя, никому.
– Почему? Бабушка?
– Порченый он. И детей от такого не будет никогда, и с разумом у него не то что‑то, и с телом… Когда б его посмотреть хорошенько, ответила бы. Да тебе то и не надобно.
– Надобно. Знать бы мне, родился он таким али его потом испортили.
– От рождения. – Агафья и не засомневалась. – Такое‑то мне видно, отдельно от своей беды он, поди, и прожить не сможет, с рождения она в нем.
– Болезнь? Порча? Еще что‑то?
Агафья только головой качнула.
– Не могу я точнее сказать. Когда б его в рощу отвезти да посмотреть хорошенько, разобраться можно, только он туда и не войдет даже! Плохо… не плохо ему там будет! Помрет, болезный!
– Бабушка?
– Весь он перекрученный, перекореженный… не черный, нет, не колдун, не ведьмак, не из той породы, но что неладно с ним, я тебе точно скажу. И детей не будет у него никогда. Хотя есть у меня предположение одно, но о таком и подумать‑то противно.
– Что, бабушка?
– У нас такого и ведьмы стараются не делать, а на иноземщине есть такое, слышала я. Когда царю или владетелю какому наследник надобен… у чужого ребенка жизнь отнимают, его чаду отдают. Есть у них ритуалы такие. Черные, страшные… после такого и в прорубь головой можно, все одно душу погубил, второй раз ее не лишишься, нет уже.
– Ох, бабушка… неуж такое есть?
– Есть, Устя. Не рассказала бы я тебе, но просили меня никаких знаний от тебя не таить. И этих тоже.
– А Фёдор может от такого быть рожден?
Агафья задумалась.
– Не знаю, Устя. Не видывала я такого никогда, не делала. Может, жизнь в нем как‑то и поддерживали, а может, и это сделали. Не знаю, вот бы кто поумнее меня посмотрел, а и моего опыта маловато бывает. Дурак такое натворить может, что сорок умников потом не расплетут!
– Четверть века получается, а то и больше…
– Четверть века?
– Рядом эта зараза ходит, а мы про то и не знаем, не ведаем…
Агафья только головой покачала. В горницу боярин вошел.
– Уехал царевич. Устя…
– Ты, Алешка, успокойся, – вмешалась прабабушка, подмечая надвигающийся скандал. – Недовольный он уехал?
– Нет, вроде как… задумчивый.
– Вот и ладно. Чего ты на девочку ругаться собираешься?
Алексей только вздохнул. Поди поругайся тут, когда волхва рядом сидит да смотрит ласково, ровно тигра голодная.
– Могла бы и поласковее с царевичем быть.
– Не могла бы. Поласковее у него палаты стоят, там таких, ласковых да на все готовых, – за день не пересчитать, потому как царевич. Может, он потому Устей и заинтересовался, что она ему под ноги не стелется ковриком?
Боярин задумался. Потом припомнил кое‑что из своего опыта, кивнул утвердительно. А и то… что за радость, когда тебе дичь сама в руки идет? Охотиться куда как интереснее.
– Ладно. Но смотри у меня. Ежели что – шкуру спущу!
Устя кивнула только.
Шкуру спустишь… Выжить бы тут! А твои угрозы, батюшка, рядом с Федькиными глазами, бешеными, голодными, страшными, и рядышком не стояли. И не лежали даже.
И рядом с той нечистью, которая в палатах затаилась, – тоже. Вот где жуть‑то настоящая… а ты – розги! Э‑эх…
* * *
