Устинья. Выбор
Опять ничего!
Что девушка перед ним, что камень, мхом поросший!
Фёдор сразу не сдался, девушка тоже, но минут через десять разозлился он так, что глаза из орбит полезли. А тут и трость под руку подвернулась, рука сама размахнулась… Марта, такое увидев, завизжала да вон вылетела, а Руди в комнату помчался.
Фёдора перехватил, скрутил…
– Что ты, мин жель? Что не так?
Фёдор бился и рычал, на помощь Руди прибежал невесть откуда взявшийся Михайла, вдвоем принялись уговаривать, Михайла и вообще ему в руку бутылку сунул, откуда и взял?
Бесценный человек!
Через полчаса Фёдор и успокоился…
– Все не так, все не то! Не Устя это!
Руди с Михайлой за его спиной переглянулись.
И возраст разный у мужчин, и опыт, и страны, и характеры, а мысль сейчас одна и та же мелькнула.
Ну да!
Станет тебе боярышня по темным углам шататься да юбки задирать перед первым встречным!
А жаль… как сейчас все проще было бы!
* * *
Михайла Фёдора чуть не лично в кровать уложил. Руди уехал – дела с вдовой Якобс улаживать да с девицей рассчитаться за испуг да беспокойство, а Михайла остался. Фёдор его у постели посидеть попросил, вот и сидел парень.
Он уже не помощник, нет. Хоть жалованье ему какое и платят, а отношение другое.
Не просто он так себе Мишка‑шпынь! Царевичев друг он!
Михайла дотронулся до мошны на поясе.
Смешно даже…
С полгода назад ему бы для счастья и надо не было ничего иного! Деньги есть, безопасность, можно к дружкам завалиться, погулять всласть, можно наесться‑напиться от пуза, зима ему не страшна будет – можно пожить у кого не в работниках, а за деньги, чтобы тебе еще подавали‑кланялись…
Поди ж ты, как жизнь перевернулась!
Сейчас он те деньги и за серьезное не считает, сейчас ему поболее надобно! Зе́мли надо! Холопов своих! Достоинство боярское!
Эвон, Ижорский, дядя его невесть в каком колене, признал уже, намедни в гости захаживать пригласил. Михайла благодарил, не отказывался, хоть и понимал, к чему приглашали. Дочка у Ижорского есть – никому не съесть, уж больно тоща да носата. Ему такая даже за приданое не нужна.
Добудет он себе, что пожелает, теперь‑то он своего не упустит. И жена ему рядом нужна другая.
Его личный золотой ангел.
Устинья.
Солнечная, светлая, ясная, его она быть должна! Его! И что ему дела до Фёдора? С бабами не сможет – пусть мужиков гладит! А не то в монастырь идет, есть ему чего замаливать!
Ой как есть!
А Устинью ему не надобно! Перебьется!
И ей‑то он не в радость!
Вот Михайла – дело другое. Пусть пока его солнышко глядит неласково, пусть бровки хмурит, не страшно это. Младшая сестра растаяла, и старшая растает. Уж с Михайлой ей всяко лучше будет, чем с Федькой припадочным.
Да‑да, подмечал Михайла за Фёдором нехорошее.
Боли он боится? Это многие боятся. Но чтобы так – палец порезать и в обморок с того падать? Случайно дело было, да было ведь!
А припадки его ненормальные?
Когда глаза у него выкатываются – сейчас, кажись, вовсе выпадут, когда орет он, ногами топает, убить может… да и убивает. Кому повезло, тот удрать успел, а кому не повезло – при дворе знали, хоть и помалкивали: царевич Фёдор и насмерть забить может, когда не ко времени под руку подвернешься. И чем его утихомирить можно, коли разошелся, – только чужой болью да смертью. Это ж кому сказать!
Михайла как Лобную площадь вспоминал ту казнь, ведьму несчастную, которая в пламени до последнего корчилась, так у него холодок и прокатывался по спине. А Фёдору хоть бы и что?
Жутко… что вспомнить, что представить.
Дверь приоткрылась, тень темная внутрь скользнула.
– Сиди‑сиди, мальчик.
Ага, сиди! Нашли дурака! Михайла уж стоял и кланялся: каждому в палатах ведомо, что вдовая царица Любава до почестей лакома, а еще вредна и злопамятна. Не так поклонишься – навеки виноват останешься, через сорок лет припомнит, стерва!
Нет уж, Михайла лучше нагнется пониже да улыбнется поумильнее, чай, спина не переломится. И одобрение в глазах царицы (придворную науку – чуять настроение хозяина – уже постиг Михайла) его сильно порадовало. Пусть лучше довольна будет, гадина, чай, не укусит. Но палку он на всякий случай придержит.
* * *
Любава зашла на сына посмотреть.
Как давно она сидела вот так, рядом с ним, маленьким… Молилась.
И чтобы чадушко выжило, и чтобы наследником стало, и чтобы она все получила, что ей за мучения рядом с супругом постылым причитается!
Чего от себя скрывать? Царь Любаве иногда противен до крика, до тошноты, до спазмов судорожных был. Набожный, старый, оплывший весь, ровно свечка сальная, потная, а она‑то баба молодая, ладная, гладкая! Ей рядом сильного мужчину хочется!
Да, хочется, что ж, колода она какая?
Понятно, царь! Это тебе и титул, и статус, и деньги, и Данилушка обеспечен на всю жизнь, к хорошему месту пристроен… ох, братик, братик.
Догадывалась Любава, что случилось, да сказать не могла. Как о таком даже молвить насмелишься? Да не абы кому – Борису? Пасынку вредному, насмешливому… и таковым он еще с детства был, чуть не с младенчества сопливого. Любава его подростком помнила, вроде и обычный мальчишка себе, да характер железный, упрется – не сдвинешь.
