Устинья. Выбор
Просил его царь Любаву маменькой называть, так и не дождался.
Одна у меня мать – и родина одна, вот и весь тебе сказ. А ты, батюшка, живи да радуйся. А только один из предков наших шесть раз женился. Что ж мне теперь – каждую твою супругу, и в матушки? Так это слово святое, его абы к кому не применяют, всякую там… не величают.
Ух как невзлюбила пасынка Любава тогда!
За что?
А вот за все!
За молодость, красоту, за ум, которого отродясь у Данилки не было, за здоровье, которого так Феденьке не хватало, за то… за то, что сам родился! Не пришлось его матери, как ей… нет!
Не думать даже об этом!
Не смей, Любка! НЕ СМЕЙ!!!
Царица головой тряхнула, на Михайлу внимание обратила:
– Сидишь рядом с сыном моим, мальчик?
Имя она помнила, конечно, да не называла. Чести много. Пусть радуется мальчишка приблудный, что с ним государыня разговаривает, пусть ценит отношение доброе.
Михайла вновь поклон отмахнул.
– Как друга оставить, государыня? Не можно такое никак!
– Другие оставили, а сами гулять пошли.
– Каков друг – такова и дружба, – снова не солгал Михайла.
– Оставь нас, мальчик. И служи моему сыну верно, а награда за мной будет.
– Не за награду я, государыня. Фёдор ко мне хорошо отнесся, не оттолкнул, правды доискался, да и потом дружбой своей жаловал – как же я добром не отплачу?
Любава только рукой махнула. Мол, иди отсюда, мальчик, не морочь мне голову, я и получше речи слыхивала, и от тех, кто тебе сто уроков даст – не запыхается.
Михайла снова поклонился да и вышел, снаружи к стенке прислонился.
Эх, сорваться бы сейчас, к Заболоцким на подворье сбегать, может, Устю повидать удастся? Хоть одним бы глазком, хоть в окошко! Да куда там!
Сидеть надо, ждать эту стерву. А потом и с Федькой припадочным сидеть…
Ничего, Устиньюшка.
Это все для нас, для будущего нашего.
Все для тебя сделаю, только не откажи!
Дверь он до конца не закрыл просто так, по привычке. Шорох услышал, взглянул…
Царица над сыном наклонилась, водит ему по губам чем‑то непонятным и шепчет, шепчет… и такое у нее при этом лицо стало… вот как есть – колдовка из страшных детских сказок! Баба‑яга!
И Фёдор дрожит на кровати, выгибается весь, на голове, на пятках, а с места не движется, ни вправо, ни влево, мычит что‑то, а царица шепчет, шепчет – и свеча в поставце рядом вдруг вспыхивает мертвенным синеватым огнем – и прогорает дотла.
Михайла едва в угол метнуться успел, с темнотой слиться, за колонной, как царица из комнаты вышла. А в руке у нее что?
Нет, не понять, вроде что‑то черное виднеется, да держит она плотно, не разглядеть, и рукав длинный свисает. А лицо с каждым шагом меняется, вначале оно страшным было, а сейчас и ничего вроде, на прежнее похоже.
Ох, мамочки мои!
Что ж это делается‑то?
На ватных ногах Михайла в комнату вернулся, к Фёдору подошел. Лежит царевич расслабленный, спокойный, вроде и не было ничего.
А что у него на губах красное такое?
Михайла пальцем коснулся, принюхался, растер…
Да вот чтоб ему в могиле покоя не знать… кровь?
* * *
– Батюшка, мы с Устей покататься хотим!
– Покататься?
Боярин Заболоцкий даже брови поднял от удивления. Что это на сына нашло?
– Саночки возьмем, говорят, за городом горку залили, да не одну.
– А‑а… – понял боярин.
Святочная неделя начинается.
Развлекаться‑то и нельзя навроде, запрещено это в Великий пост. Но ведь не удержишь молодняк, все одно разгуляются, разговеются, а вот где да как – кто ж их знает?!
Вот Борис, поговорив с патриархом, и решение принял. Не можешь запретить?
Возглавь!
Грех, конечно, да мало ли, что там, в диком поле, происходит?! Там ни одной церкви и нет, Государыня Ладога замерзла, сугробы – с головой зарыться можно. Вот там и построили по приказу царя городок потешный деревянный, горки раскатали, торговый ряд поставили – куда ж без него? Кому сбитня горячего, кому орешков каленых, кому пряничков печатных, а кому и платочек, варежки, носочки – мало ли что на торгу зимой предложить можно?
А казне – прибыточек.
И молодежь с ума не сходит, не бесится. Или хотя бы пригляд за ними какой‑никакой, а есть, где родители приглядят, а где и стража поможет слишком буйных утихомирить.
Все ж, как ни крути, сколько Рождественский пост длится? Сорок дней!
Сорок дней не веселиться, не гулять, душу не отводить? Только домой да в храм? Когда тебе сто лет в обед, может, оно и ничего. А когда молод ты, весел, счастлив, когда тебе гулять хочется, веселиться, жизни радоваться?
Может, и грех, так ведь однова живем, отмолим небось! И себя боярин помнил в молодости. Сейчас и то погулять не отказался бы, на саночках с горки прокатиться. Не подобает боярину‑то? А мы морду платком прикроем, авось и не заметит никто, а заметит – скажем, что сшибли просто.
– Когда поехать хочешь, сынок?
– А хоть бы и завтра, батюшка, как погода выпадет! Может, и вы с маменькой съездите? Чай, не в грех, а в радость? Ксюху вон возьмем?
Боярин подумал, да и рукой махнул:
– Поехали, Илюшка! Как завтра погода хорошая будет, так и поедем, санки свои возьмем, покатаемся всласть.
