Устинья. Выбор

Чего ж не развеяться? После страшной Веркиной смерти боярин себе еще не завел новой полюбовницы, ну так хоть на людях побывать. А может, еще и приглядит кого, потом словечком перемолвится, да и дело сладится?

– Благодарствую, батюшка. А то еще можно бы и Апухтиных позвать? Марья моя от дочки хоть и никуда, а все ж на пару часиков вырвется?

Алексей расплылся в довольной улыбке.

А и то, Николка доволен, в доме у него нынеча мир да спокойствие, бабы над малышкой мурлыкают, даже боярыня его довольна. А и Илюха молодец. Воле родительской не прекословит, выгоду для себя найти старается. Оно‑то понятно, ласковый теленок двух мамок сосет, да ведь не каждый то делает!

Знают многие, а делают‑то сколько, один человек на сотню?

То‑то и оно…

– А и позови, Илюшка.

– Дозволишь нам вдвоем с Устей съездить, батюшка? Вроде как Аксинья там не особо ко двору пришлась, а вот Устя с Машкой моей вмиг сдружились, щебечут, ровно два щегла.

– Езжай, сынок, скажи, пусть сани заложат, и езжай.

– Благодарствую, батюшка.

Илья поклонился – и вышел вон.

Устя его в коридоре поймала:

– Согласился?

– Едем, Устяша.

А что Илюшка и сам санями править может и что сестру ему покатать чуточку подольше не в грех, и за город выехать, и к роще подъехать… ну так что же?

Часом раньше, часом позже, кто там проверять будет? Сказано – к Апухтиным поехали… а что кружной дорогой, так это и неважно, поди. Просто дорога такая.

 

* * *

 

Сенная девка Михайлу в коридоре остановила, шепотом позвала за собой. Симпатичная девочка такая, ладненькая, все при ней, с какой стороны ни посмотри, хоть спереди, хоть сзади, так руки и тянутся. Михайла и отказываться не стал.

– Ну, пойдем, хорошая…

Думал парень, что его за сладеньким зовут, а оказалось…

Сидит в горнице, на скамейке, боярин Раенский, смотрит внимательно. И как‑то сразу Михайла понял – врать не надобно. Так и правду ведь сказать можно по‑разному?

Поклонился на всякий случай, рукой пола коснулся.

– Поздорову ли, боярин?

– Знаешь меня…

Не спросил, утвердил. Ну так Михайла все одно ответил:

– Кто ж тебя, боярин, не знает, разве что дурак последний? А так всем ты ведом, все о тебе говорят.

– А говорят‑то что?

– Что хороший ты, боярин. Уж прости, из казны лишку не черпаешь, о своих заботишься…

Практически так все и есть. Только вот кто – свои и что – лихва? Кому греча крупная, кому и жемчуг мелкий будет, так боярин Раенский из вторых как раз. Но Платон хмыкнул, лесть по вкусу ему пришлась, бревно в своем глазу боярин давно на доски распилил да продал с выгодой.

– На правду похоже. А еще что говорят?

– О родстве твоем с царицей, о том, что племянника ты любишь, всего самого лучшего для него хочешь…

Теперь уж очередь Раенского улыбаться настала. Понятно, хочет. Но не говорить же вслух, что он для Феди венец царский достать мечтает? Измена сие, Слово и Дело Государево!

– Смотрю я, ты паренек неглупый.

Михайла поклонился. Вот теперь точно отвечать не надобно.

Ох, только б царица его тогда не приметила… ведь не помилуют. Фёдор наутро проснулся, ровно живой водой умытый, а у Михайлы до сих пор ледяным ветерком по спине пробегало. Как вспомнит он лицо царицы, страшное, старое, так сердце и зайдется.

А с другой стороны… узнать бы про тайну эту!

Тайны у царей дорого стоят, он бы и боярство тогда получил.

Голову с плеч снимут? Это у других, у глупых! Он умный, он справится.

– И Фёдора любишь. Любишь ведь?

И глаза так прищурены, ехидно, жестко…

Михайла и отозвался в тон боярину:

– И царевича люблю. И себя люблю. И человек он хороший, и выгодно мне при нем быть. Сами знаете, кто был, а кто сейчас. Кому б отработать не захотелось?

– Пожалуй, и многим. Столько пиявиц ненасытных, сколь ни дай им, все просят, все молят. Дай – дай, отдай – подай. А работать‑то никто и не желает.

– Когда многого хочешь, многое и спросят. Разве нет?

– И то верно. Сестра моя с тобой говорила. А теперь и я скажу. Служи моему племяннику верно, и я тебя милостями не оставлю.

– Буду служить, боярин. И государыне Любаве, и племяннику твоему, и тебе, верно и честно.

Боярин оговорку заметил, но сделал вид, что не понял. Понятно же, по статусу называют… а не по тому, кого Михайла первого слушаться будет. Но боярина и так устроило. Заговорил он уже о том, что его волновало:

– А коли так… Фёдор на эту Устинью только и смотрит. Ведомо тебе это?

– Ведомо, боярин. Сам я несколько раз его в церковь сопровождал, когда он зазнобу свою повидать желает.

Несколько! Каждые три дня и сопровождал, теперь боярышня Устинья так в храм и ходила. Поутру, с сестрой и матушкой. Молилась усердно. О чем? Кто ж знает, губами шевелила беззвучно, а ликом так чистый ангел. Видно, что молится она, а не парней разглядывает.

Любовались оба, и Михайла, и Фёдор, только царевич открыто, а Михайла исподтишка. Еще успевал и с Аксиньей переглянуться.

Как поранили его да пригласил Заболоцкий заглядывать, стал он иногда бывать на подворье, хоть и нечасто. Хотел с братом Устиньюшкиным подружиться, да тот буркнул что‑то и ушел восвояси. Михайла не унывал.

Насильно мил не будешь?

Так он и не насильно, а постепенно, потихоньку, по шажочку единому, всегда у него все удавалось. Разве что Устинья дичится да брат ее не улыбается.

Странные люди. Ну так то до поры до времени, найдет Михайла к каждому свой подход!