Велнесс

– Но это было давно. Больше он так не делает. Он бросил ранчо лет десять назад и с тех пор почти все время лежит на диване, смотрит спортивные передачи и ничего не чувствует.

– А мама?

– Мама переживала не столько обо мне, сколько о моей смертной душе, которая, по ее словам, погрязла во грехе. То есть ее любовь зависела от того, буду ли я спасен.

– И что спасение? Состоялось?

– Она сказала, что ходить в художественную школу в Чикаго, по сути, равносильно посещению борделя в Гоморре, так что, думаю, нет. – Он закатывает глаза. – Вся ее церковь за меня молится.

– И о чем они молятся?

– Не знаю. Чтобы моя душа спаслась. Чтобы я не поддался искушению.

– И как успехи?

– Кажется, я довольно неплохо борюсь с искушением, – говорит он. – Ну, пока что. – И тут он касается ее руки в ответ, совсем легонько, чуть выше запястья, но сигнал считывается однозначно, интерес взаимный, так что оба сильно краснеют, и он поспешно меняет тему: – А у тебя? Что с твоими родителями? По десятибалльной шкале?

– Ну, – говорит она, улыбаясь и чувствуя, как жарко щекам, – я бы сказала, что их любовь находилась где‑то в середине шкалы – при условии, что я буду стойко и без возражений таскаться за ними по всей стране. Мы много переезжали – Бостон, Нью‑Йорк, Вашингтон, опять Бостон, потом Уэстпорт, потом, если не путаю, Филадельфия, несколько странных месяцев в долине Гудзона, опять Бостон, еще раз Вашингтон…

– В скольких же местах ты жила?

– У меня никогда не было друзей дольше полутора лет.

– Ого.

– Максимум через полтора года мы всегда куда‑нибудь переезжали.

– Почему? Чем занимались твои родители?

– Мама изучала историю в Уэллсли, а потом не занималась ничем, кроме скрупулезного коллекционирования антикварных украшений и старой мебели.

– Ага. А папа?

– Наверное, «поднимался по карьерной лестнице» будет подходящей формулировкой.

– Понятно.

– Приумножал семейное состояние. Я происхожу из династии криминально успешных людей.

– А в чем они успешны?

– В любой гадости, какая только взбредет им в голову. Я совершенно серьезно, мое генеалогическое древо – это клубок мерзких типов. Аферисты. Махинаторы. Вымогатели денег. Финансово подкованные, но при этом безнравственные. Выбились в люди несколько поколений назад на взяточничестве и мошенничестве, и с тех пор мало что изменилось. Я не хочу иметь с ними ничего общего.

– Их, наверное, бесит, что ты здесь.

– Они сказали, что если я уеду, то они перестанут мне помогать. И отлично. Мне все равно не нужны эти деньги. Они были способом меня контролировать. Я не хочу быть обязанной ни родителям, ни их средствам.

– Иногда, – говорит Джек, кивая, – люди просто рождаются не в той семье.

– Да уж.

– И этим людям приходится создавать себе другую семью.

– Да‑да.

– Мои мама и папа, – продолжает Джек, – никогда меня по‑настоящему не понимали.

– Та же история.

– Они были слишком поглощены возведением в культ собственных страданий. Едва ли им хоть раз в жизни было хорошо вместе.

– Мои точно такие же, – говорит Элизабет.

– Я этого не понимаю. Ну, если брак не приносит вам радости, какой в нем смысл?

– Говорят, что брак – это тяжело, но мне кажется, если тебе так тяжело, то ты, наверное, что‑то делаешь неправильно.

– Вот именно!

– Если тебе так тяжело, брось.

– Да! Если каждый день не приносит тебе радости, тогда уходи. Спасайся.

– Я так и сделала, – говорит она. – Ушла. Сбежала.

– Я тоже. И больше не вернусь.

– И я.

И вот почему, понимают они с изумлением, встречаясь взглядами, – вот почему они нашли друг в друге что‑то страшно знакомое, так легко узнали и поняли друг друга: они оба приехали в Чикаго, чтобы осиротеть.

Они улыбаются, подливают себе еще кофе, закуривают еще по сигарете, и Элизабет продолжает свою проверку, двигаясь дальше по длинному списку некомфортных и очень личных вопросов.

– Расскажи про первую самую любимую вещь, – говорит она.

Потом:

– И про какой‑нибудь случай, когда над тобой смеялись на публике.

И:

– Когда ты в последний раз плакал на глазах у другого человека?

И так далее:

– Расскажи про самый страшный момент в твоей жизни.

– Есть ли у тебя предчувствие, как ты умрешь?

– Если бы ты умер сегодня, о чем бы ты больше всего жалел?

– Опиши, что тебя больше всего привлекает в моей внешности.

В конце концов они забудут, что именно отвечали друг другу на эти вопросы, но никогда не забудут куда более важную вещь: они отвечали. Каждому хотелось говорить, говорить, говорить, и это разительно отличалось от настороженности, которую они обычно испытывали при знакомстве с новыми людьми. И сейчас, сидя вдвоем в кафе, они видят в этом знак. Это любовь, думают они. Наверное, именно так она и ощущается.

«Орбис» вот‑вот закроется, уже, наверное, половина четвертого или четыре утра, они оба взбудоражены, взвинчены, насквозь пропитаны кофеином, и Элизабет задает последний вопрос:

– Ты веришь в любовь с первого взгляда?

И Джек, ни секунды не колеблясь, решительно отвечает:

– Да.

– Ты говоришь очень уверенно.

– Иногда ты просто сразу это понимаешь.

– Но как?