Велнесс
Это был район роскошных старых особняков, где в огромных панорамных окнах теперь часто красовались радужные флаги, показывающие, что здесь рады всем. Это был район похожих на танки внедорожников со стикерами Coexist[1] на бамперах. Район лужаек, мягких и густых, как ворс ковра, где были высажены исключительно местные растения, которые принципиально не удобряли опасными для пчел химикатами. В городе был самобытный старый центр, с уютными магазинчиками и ресторанами, по выходным работал фермерский рынок, до Чикаго ходил экспресс, а в рамках программы компостирования скошенная трава и опавшие листья летом и осенью свозились в специально отведенное место, весной превращались в полезный и питательный перегной, и им бесплатно пользовались садоводы‑любители. Когда Элизабет узнала об этом, она подумала, что, пожалуй, впервые в жизни могла бы заняться огородом. Пожалуй, они с Тоби могли бы вместе развести маленький огород на крыше «Судоверфи». Могли бы там что‑нибудь сеять, выращивать помидоры, собирать зелень и все такое, заниматься реальной жизнью – реальной, цветущей жизнью – а не цифровой, на которой Тоби просто помешался, не этими пиксельными растениями и животными из «Майнкрафта», служившими только средством («Зачем тебе взрывать корову?» – как‑то спросила она. «Чтобы получить мясо и кожу», – просто ответил он.)
Как неожиданно и приятно после стольких лет, проведенных в большом городе, наконец переехать в пригород и обрести здесь сплоченное и либерально настроенное общество, комфорт, легкость, оптимизм.
В Чикаго Элизабет стало тесно, и не только физически – люди врезались в нее на тротуаре, толкали ее в поезде, – но и в некотором смысле психологически. Ей начало казаться, что присутствие Джека и Тоби в их маленькой квартирке на нее давит. Как бы тихо они себя ни вели, рядом с ними она была не в силах ни на чем сосредоточиться – с тем же успехом они могли бы играть на бонго. Дома Элизабет чувствовала себя под постоянным наблюдением, пусть оно и велось с благими намерениями; ей казалось, что Джек замечает все – она даже не могла принести домой маринованные огурцы какой‑нибудь другой марки, чтобы он не подверг ее нудному допросу: ей что, разонравились предыдущие? Что именно ей в них не нравится? А что заинтересовало ее в этой марке? Не хочет ли она попробовать другие виды огурцов, чтобы выяснить, какие ей нравятся больше всего? И так далее, и тому подобное – все это невероятно, убийственно утомляло.
В последнее время Джек стал особенно, почти маниакально, вездесущим; он всюду следовал за ней, прижимался к ней вплотную, когда она читала, спрашивал, что она смотрит, когда она смотрела в телефон, не брался за домашние дела сам, а перехватывал у нее инициативу всякий раз, когда за них бралась она, и говорил ей пойти отдохнуть, полежать на диване, или в постели, или, может, даже в ванне с пеной, которую он, конечно же, с радостью наберет для нее. К тому же он целыми днями посылал ей слащавые любовные сообщения, иногда даже прятал в ее сумочке бумажную записку со словами: «Просто хотел сказать, как сильно я тебя люблю», а потом спрашивал об этом после работы («Ты получила мою записку?»), глядя выжидательно и умоляюще. Или, бывало, они вместе читают в гостиной, она поднимает глаза от книги, видит, что он смотрит на нее, спрашивает: «Что?», а он улыбается, как жертвенный ягненок, и говорит: «Люблю тебя!» Это просто сводило ее с ума. Наверное, в другом контексте подобное могло бы показаться милым – в начале их отношений романтические жесты Джека действительно поражали ее своей спонтанностью и широтой, – но теперь его упорные усилия все больше смахивали на отчаяние. Остынь, хотела сказать она. Успокойся уже. Но никакой возможности сказать это, не ранив глубокие чувства своего заботливого мужа, у нее не было, поэтому она улыбалась, говорила: «Спасибо за записку» и меняла тему, мечтая, чтобы у нее было больше места, больше возможностей уединиться – о просторной квартире в «Судоверфи», о собственной отдельной спальне, о деревьях и бескрайних лужайках Парк‑Шора.
Когда им было чуть за двадцать, они всегда говорили себе, что жизнь в пригороде подавляет и вгоняет в тоску, но сейчас Элизабет видела все в другом свете. Сейчас она видела в этой жизни освобождение.
Вернувшись в гостиную, Элизабет прислушалась к разговорам других родителей и, согласно Шагу 2: «Не привлекать к себе внимания», стала лениво просматривать в телефоне новостные заголовки, в каждом из которых ощущался какой‑то глубинный ужас: «Вспышка Эболы за границей… перерастет ли она в пандемию?»; «Гражданская война на Ближнем Востоке… распространится ли она дальше?»; «Падение фондового рынка… приведет ли это к рецессии?». Элизабет расфокусировала взгляд, смотрела мимо заголовков, а не на них, и слушала.
Шаг 3: «Определить тему разговора».
Говорила Брэнди: она бурно расхвалила пение детей, спросила, не хотят ли они создать карты желаний, посвященные их интересу к музыке, потому что лучший способ однажды претворить в реальность мечты о пении и танцах – это визуализировать их с помощью вдохновляющих коллажей, и добавила, что у нее как раз есть большая коллекция журналов о поп‑культуре, которые она припрятала именно для этой цели, плюс, конечно, фломастеры, наклейки, ножницы и клей‑карандаши, так что на всех хватит.
Брэнди часто отмечала интерес детей к какому‑нибудь предмету и укрепляла его. Именно она организовывала эти игровые встречи в своем большом доме и придумывала веселые и оригинальные занятия для детей, поэтому Элизабет не нужно было тратить время на Шаг 4: «Найти лидера» – лидером, несомненно, была Брэнди. Элизабет заметила это сразу: когда говорили другие родители, даже если компания собиралась большая, они, как правило, обращались к Брэнди, имели в виду Брэнди и поглядывали в ее сторону, когда заканчивали, – признак того, что они ждут ее одобрения, который Элизабет давно научилась распознавать. Если Брэнди скрещивала руки на груди, остальные, как правило, тоже их скрещивали, неосознанно подражая ей. Если Брэнди чему‑то улыбалась, улыбались и остальные, причем их улыбки были искренними, поскольку задействовали мышцы вокруг глаз, и значит, люди не притворялись перед Брэнди, а на самом деле испытывали те же позитивные эмоции, что и их лидер.
Брэнди много лет занималась корпоративными продажами и маркетингом, но ушла, когда у нее появились дети, чтобы родительствовать на полную ставку. Она сама так сказала. Не «Я родитель на полную ставку», а «Я родительствую на полную ставку». Теперь она входила во все школьные комитеты, какие только существовали, организовывала все кампании по сбору средств, присутствовала на всех экскурсиях, выступала представителем родителей на всех заседаниях школьного совета и даже руководила уборкой местных пляжей. В маленьком мирке пригородного Парк‑Шора Брэнди была так же вездесуща, как враги Джеймса Бонда, если бы эти враги были сострадательными, великодушными и добросердечными.
Она казалась религиозной, но выражалось это в неопределенной и ненавязчивой манере, скорее просто сводилось к тому, что она, по ее словам, посылала добрые мысли тем, кто в них нуждается. Ее дом, спроектированный на рубеже веков каким‑то вошедшим в историю архитектором в стиле французского шато с американским колоритом, был большим, но не помпезным, эффектным, но не безвкусным, элегантным, но сдержанным, и был обставлен в том особом неоскандинавском стиле, который умудрялся казаться одновременно строгим и уютным: много светлого дерева, приглушенные нейтральные цвета, пушистые пледы ручной вязки, призывно наброшенные на спинки диванов и кресел. Здесь была целая стена, отведенная под детские рисунки и поделки. Была и большая кухня с длинными открытыми полками.
[1] Эмблема Coexist, придуманная польским графическим дизайнером Петром Млодоженецом, призывает к веротерпимости и содержит в себе зашифрованные символы различных мировых религий: C – исламский полумесяц, X – иудейская шестиконечная звезда, T – христианский крест.
