Весна воды

То лето и раннюю осень, снежную и морозную, она провела в совсем уже борзой компании маргиналов, обитающих в Доме наркомфина. Ходили слухи, что здание скоро то ли снесут совсем, то ли отдадут на реконструкцию как архитектурное достояние. Но пока комнаты‑пеналы сдавались по дешевке. Тая с удовольствием бы съехала в такую, новая квартира в высотке пугала ее и размером, и необжитой стерильностью. Зато в Наркомфине все было грязно, но понятно. Непризнанные гении – художница, два драматурга и три поэта – занимали смежные квартиры, днем пили пивас и обсуждали авторитарность критиков, а к ночи переходили на вещества и треп за жизнь. Тая сваливала как раз в момент, когда все начинали трахаться в разных конфигурациях. Представить, что на замызганную простынь одной из постелей можно лечь голым телом, она не могла. Возвращалась домой, рассеянно думая, что который месяц тусуется в компании, но до сих пор смутно различает лица и имена.

Кажется, художницу звали Клава, кажется, она работала над серией работ по совриску, уходя в пугающий примитивизм. Кажется, она единственная из них была талантливой. Кажется, рядом с ней Тая что‑то говорила о себе, а не просто пила и молчала.

– И ты прям в высотке живешь, да? – спрашивала Клава, перекидывая длинные ноги со спинки дивана на подоконник.

– Ну да, папа решил, что так статусно.

– Он у тебя чинуш? Или силовик какой‑то?

Тая пропускала вопрос, проглатывая его с теплым пивом. Клава понимающе жмурилась. У нее были длинные русые волосы, собранные в косу. Только правый висок выбрит, а ежик выкрашен в зеленый. И ресницы она тоже красила в зеленый.

– Ты красивая, – сказала она однажды, когда Тая вылезла из привычного худи и осталась в тонкой майке. – Ну такая… Конвенциональная, конечно. Но не слишком.

И тут же переключилась на Свана – придурковатого драматурга, с которым они сосались так яростно, что Сван однажды под вечер обнаружил потерю сережки из проколотого языка и остался уверен – это Клава ее проглотила. Тая потом долго не могла уснуть. От выпитого тошнило, а щеки горели от слов Клавы, мерзкой физиономии Свана и его сережки глубоко в чужом рту.

Под утро она все‑таки провалилась в сон, а проснулась от громких голосов снаружи и ужасного похмелья внутри, кое‑как оторвала себя от подушки. На наволочке осталась мерзкая лужа натекшей слюны. В зеркало смотреть Тая не стала, выползла в коридор и пошла на голоса, чтобы высказать всем орущим, какие они мудаки, и раздобыть много воды и обезболивающего.

За столом в гостиной сидел папа и что‑то громогласно втирал незнакомому парню в клетчатом пиджаке. Тая успела разглядеть его узкие плечи и кудрявые волосы, а потом папа ее заметил и так же громко возвестил:

– А вот это Таисия, познакомься.

Пока парень оборачивался, Тая словно со стороны себя увидела – опухшая, похмельная, с засохшей слюной на щеке и космами, перекрутившимися за ночь в колтун. Дернулась было скрыться в коридоре, но парень уже уставился на нее с живым интересом. Так что Тая выпрямила спину и подбородок вздернула, мол, смотри, по фигу.

– Привет, – сказала она и протянула руку.

Тот ловко поднялся и руку пожал. Ладонь у него была сухая и шершавая, как шкура слона. Тая никогда не трогала слона, но представляла себе его именно таким на ощупь.

– Лев Гоц, – представил он. – Можно просто Лева.

– Тая.

Они постояли так немного, разглядывая друг друга. Потом разжали руки. Лева вернулся за стол, Тая налила воды и вернулась в комнату. То, что этот кудрявый парень теперь станет частью семьи и ее личной занозой в заднице, она поняла не сразу. Просто Лева начал появляться все чаще – то заезжал за папой с утра и завтракал вместе со всеми, то возвращался к полудню и разбирал бумаги в кабинете, то вовсе оставался ночевать, прибрав бокалы и пепельницы за партийцами, полюбившими оккупировать гостиную для ночных встреч.

– А он вообще кто? – не выдержала Тая спустя пару недель напряженного наблюдения. – Секретарь твой? Водитель? Любовник?

– Тася!.. – От неожиданности папа даже поперхнулся. – Язык прикуси. Помощник он мой личный. Давно надо было найти человечка, чтобы не сто разных, а все одному делегировать. Так надежней. А тут мальчишечка свой, родители у него из наших, отец его вообще мне должен был по старой памяти, ну вот, значит, расплатился теперь.

– Еще борзых щенков бери, – поморщилась Тая. – Какая‑то у вас там крепостная история.

– Да много ты понимаешь.

Она правда не понимала, зачем этот Лева тут шастает, то бокалы моет, то стальным голосом отчитывает какого‑то курьера, опоздавшего с утренней документацией. Тая присматривалась со стороны, не вступая в прямую коммуникацию, а Лева и не настаивал.

 

Три

 

К тому моменту компания в Наркомфине разрослась, а развлечения набирали обороты в сторону саморазрушения. Тая все чаще оставалась там ночевать, просто подкладывала под себя пальто, чтобы не соприкасаться с чужим грязным бельем.

– Ты на кого вообще похожа стала? – прогрохотал папа, наткнувшись на нее особенно тяжелым утром.

Сил огрызаться не было, так что Тая просто налила воды и ушла к себе.

– Шатайся где хочешь, но чтобы ночевала дома!.. – бушевал папа в коридоре, но Тая молча показала двери средний палец, и он затих.

Легла на кровать, потыкалась в телефон, голова была мутная и дурная. Тая скинула телефон на пол, спрятала лицо в подушку и провалилась в сон, а когда проснулась, то тут же набрала Клаве. Трубку поднял Сван.

– Сегодня как обычно? – спросила Тая.

– Думаем мотануть на заброшку. – Голос у Свана был такой же припухлый, как у нее. – Впишешься?

Тая приподнялась, глянула в окно – там сыпал мелкий то ли снег, то ли дождь. И небо было таким низким, что пожухлые каштаны прятали в нем макушки. Мама очень любила момент, когда расцветали каштаны. Эти их пахучие свечки цветов. Эти их резные листья на солнечный просвет. В это лето каштаны так и не зацвели.

– Впишусь, – ответила Тая. – Приеду к вам скоро.

– Лады.

Дома было тихо – папа уехал на совещание, Груня последнее время тоже дома не засиживалась. Тая скинула пропахшую кислым потом футболку, вышагнула из шорт, в одних трусах прошлась по гостиной, раздумывая, ехать ли в Наркомфин сейчас и поесть там тупых снеков или все‑таки разграбить холодильник, вечно забитый едой, которую никто не ест.

– Добрый день, – раздалось у нее за спиной.