Весна воды

– Что именно?

– Это допрос?

– Да.

– Оке‑е‑ей, вот сейчас «Системные реформы климатического подхода»…

– Скукота. Это тоже работа, невозможно всегда работать. Что ты читаешь, когда не работаешь? Какую‑нибудь нудятину, наверное, вроде «Искусства пофигизма»…

– Хорошо, недавно закончил Оруэлла перечитывать.

– Юморист из тебя так себе.

– Серьезно. А сегодня возьмусь за Замятина.

– И зачем тебе антиутопии, друг мой?

– Чтобы быть ко всему готовым.

Мячик выскользнул из рук Таи и запрыгал в сторону пустой кровати.

– Совсем не смешно.

– Я и не смеюсь.

Из больницы Лева переехал к ним домой. Почему не к себе – Тая не спросила. Комнат в квартире, которая никак не становилась похожей на дом, было много, пустовали они практически без дела. Папа торчал в кабинете или в офисе, Груня редко выходила из спальни, Тая пряталась у себя, переводила технические тексты, подсчитывая, сколько заказов нужно закрыть, чтобы съехать отсюда и затеряться где‑нибудь в области.

– Лева, вы располагайтесь где сердце ляжет, – сказала Груня, взмахивая широкими рукавами домашнего халата.

Лева коротко кивнул, бросил сумку на пороге боковой комнаты для гостей и пошел в папин кабинет, отстукивая каждый шаг тростью о паркет. С Таей они столкнулись ближе к ужину.

– Покидаем мячик? – усмехаясь, спросил Лева.

Он подстригся, и укороченные кудряшки пушились. Захотелось пригладить их влажной ладонью.

– Давай лучше покурим, – Тая взяла его за руку и потащила на пожарный балкон.

Снаружи дул пронизывающий ветер. Тая выкупила у консьержа ключи от лестницы, чтобы можно было сваливать из дома, не выходя на настоящую улицу. Просто стоять и смотреть, как город внизу обливается дождем, засыпается снегом, который потом нехотя тает, превращаясь в грязную кашу. Деревья уже сбросили листья и стояли голые. В воздухе разносилась холодная безнадега, самое то, чтобы топтаться на балконе и курить.

– Как ты вообще? – спросила Тая, щелкая зажигалкой. – Болит еще?

Лева поморщился, отставил к бортику трость, оперся спиной о стену.

– Болит и будет болеть, но больше достали вопросы.

– Поняла, затыкаюсь.

– Расскажи лучше, что у вас с Игорем Викторовичем случилось. Он как тебя в коридоре слышит, так мало что зубами не скрипит.

Тая хмыкнула, ну, хоть злится, уже хорошо.

– Ты у нас приключился, – ответила она. – Твоя поломанная нога. Твоя поломанная судьба. Мое в этом всем участие.

Лева нахмурился:

– Я с ним поговорю. Ты вообще ни при чем же, это моя работа, я сам налажал.

– Твоя работа, Лев, почту сортировать и резюмировать, – огрызнулась Тая. – А если ты папе про меня хоть заикнешься, я не только с ним разговаривать не буду, но и с тобой перестану.

Лева кивнул:

– Понял, затыкаюсь.

И потянулся за сигаретой.

– Что у него там происходит? – не выдержала Тая, когда они докурили. – С зимовьем этим. И вообще.

Лева уставился в пустоту за балконной решеткой, ответил с деланым равнодушием:

– Без комментариев, сама понимаешь.

– Вот как раз не понимаю. – Она в секунду разозлилась, заправила прядку за ухо, придвинулась к Леве. – Херня же какая‑то. Он что, правда хочет, чтобы мы под снегом бесконечно гнили?

– Под снегом отрицательная температура, – тихо проговорил Лева. – Под ним ничего не гниет. И ничего не умирает. Жить, правда, тоже не может. Но над этим твой папа работает.

– Чтобы жить в мерзлоте своей долбаной и не дохнуть? – переспросила Тая.

Но Лева подхватил трость и ловко выбрался с балкона на лестницу. Только затушенная сигарета от него и осталась.

Разговор не выходил из головы. Тая закрывалась в комнате, врубала в наушниках белый шум и смотрела через окно на снегодождь, сыплющий с низкого неба. Уже тогда в обиход вошло слово «серота», отлично описывающее тусклость и унылость происходящего снаружи.

– Жить и не дохнуть, – повторяла Тая. – Жить и не дохнуть.

На тему того, как повернут стал папа на витаминных добавках, постоянных чекапах и повышенном надзоре за гигиеной, Тая давно уже отшутила все, что могла придумать. Папа мыл руки не меньше двух минут, использовал спиртовые спреи, а когда опрокидывал лишнюю пару рюмок, то Груня кривилась:

– Решил еще внутри проспиртовать?

Папа смотрел на нее чуть поплывшим взглядом:

– Если надо, всех вас проспиртую от заразы этой.

– От какой? – интересовалась Груня, пододвигая к себе бокал с вином.

– От любой, – заключал папа и подмигивал Тае. – Вы у меня, девчонки, под защитой, мы с вами еще поживем.

– Все там будем, Игорь, – Груня отпивала сухое красное и облизывала потемневшие губы.

– Мы – не все. Мы тут задержимся.

– Это откуда у нас такая уверенность?

– А ты в окошко, Грунечка, почаще бы смотрела…

Идиотские разговоры от скуки. Тая раздражалась и уходила, а теперь думала – надо было дослушать. Уточнить, правильно ли поняла, что папа в безумных своих фантазиях почему‑то решил, что они – он сам, его семья, наверное, какие‑то другие партийцы с их кисами – отличаются от остальных людей не только возможностью пить выдержанное в бочках французское вино посреди недели, хотя иностранные вина давно уже запрещены к ввозу, но и чем‑то другим? Мы – не все, так, папочка? И что же мы тогда такое? И при чем тут долбаная серота за окном?

Спрашивать Леву было бесполезно. Он хмыкал, откидывал с лица отросшие кучеряшки и хромал в кабинет, не оборачиваясь.

– Развели, блядь, интригу, – кричала Тая ему в спину, но не помогало.

Только Груня выглядывала в коридор и просила сохранять тишину хотя бы в рабочие часы, если уж всем приспичило не выходить из дома, топать у нее за спиной и сбивать с мысли, пока она пытается разработать собственную систему, чтобы неучей стало меньше…