Вопреки всему
Я прошел через открытые двери в спальное помещение. Среди двухъярусных кроватей, как в казарме воинской части, был проход, по нему сновали заключенные. Я прошел дальше и увидел в углу у стены Боцмана, он сидел на кровати рядом с невысоким, но широкоплечим кавказцем с фигурой борца. Они пили чай и разговаривали. Боцман увидел меня и замахал руками.
– Иди сюда, Дух, – крикнул он. Я подошел и представился:
– Дух, по 64‑й статье, пункт «А».
– Знаю, – оглядывая меня с ног до головы, ответил кавказец. – Я Ингуш, старший отряда, это Боцман, он бригадир, ты будешь в его бригаде. – Ингуш говорил с небольшим акцентом, но почти чисто. – Садись, поговорим.
Я сел, он посмотрел на Боцмана, и тот налил кружку крепкого чая. Я огляделся и спросил:
– Где моя кровать?
Ингуш усмехнулся.
– Устал? Спать хочешь?
– Нет, – ответил я. – В наволочке есть кое‑что.
У Ингуша вытянулось лицо.
– Что там есть? – уже с заметным акцентом произнес он.
– Посмотришь, – ответил я. – Так где?
– Боцман, покажи, где твоя бригада, и возвращайтесь, этот Дух меня заинтересовал.
Боцман посмотрел на меня с немым удивлением, встал и направился к противоположному ряду кроватей.
– Вот твоя шконка, – показал он мне кровать на втором этаже.
– Сделай, чтобы была на первом, – попросил я.
Тот снова удивленно посмотрел на меня, потом оглянулся на Ингуша.
– Ее, Дух, – тихо произнес он, – заслужить надо.
– Сразу отслужу, – решительно и уверенно ответил я. – Если не понравится служба, вернешь меня наверх.
– Что, метишь в администрацию? – спросил Боцман. Я кивнул.
– Вообще‑то верно, вот кровать внизу, занимай.
Он с интересом стал смотреть, как я шарю по кровати. Я залез рукой в наволочку и стал вынимать оттуда «ништяки». Сыровяленую колбасу, грузинский чай первого сорта, сгущенку и пачку леденцов. Все это сгреб в кучу. Посмотрел на Боцмана, у которого был вид ошарашенного человека. Он с огромным удивлением смотрел на меня и на наволочку, потом сам залез и пошарил внутри.
– Пусто, – прохрипел он. – Дух, это как?..
– Фокус, – ответил я. – Пошли пить чай.
Я принес все добытое в наволочке и положил на тумбочку.
Ингуш, следивший за нами, почесал под подбородком и спросил:
– Ты знал, где будет твоя кровать, Дух?
– Нет, мне показал Боцман.
– Но ты из наволочки вытащил колбасу, чай… Как это?
– Фокус, и никакого мошенничества, – ответил я. Тот нахмурился.
– Дух, мне не нравятся мутные типы, а ты мутный…
– Нет, – я спокойно посмотрел на старшего по отряду. – Просто я могу кое‑что, и от меня подлянки не жди.
– Странно, – повторил Ингуш, – никто из административного аппарата в казарму не заходил. Зеки тоже ничего не принимали…
– Говорю же, фокус, – ответил я. – Принимай подгон, это прописка и плата за кровать внизу.
Ингуш потрогал ништяки и снова удивленно произнес:
– Настоящие… Но как?.. – Вопрос повис в воздухе. Я посмотрел на него и спросил:
– У тебя есть свои тайны, Ингуш?
Тот неуверенно ответил:
– Ну, есть, а что?
– А то, что и у меня есть. А что они необычные, так это сам понимаешь…
– Не понимаю, – ответил Ингуш. – Если ты такой фокусник, почему сидишь?
– Потому что посадили, – ответил я. – Мои фокусы никому не были нужны.
Ингуш на некоторое время задумался. Потом кивнул Боцману на колбасу, тот понял и протянул мне нож.
– Угощай, – улыбнулся он, и я стал резать колбасу. Открыл сгущенку. Ингуш позвал пятерых бригадиров, вместе мы умяли подарки и разговорились.
– Ты не Дух, – заявил один из бригадиров, подполковник в прошлом, начальник райотдела милиции. – Ты фокусник, но твои фокусы будут известны администрации. Жди привода к Куму, а он вытрясет из тебя твои фокусы. Не расколешься – посидишь в изоляторе, найдут, за что посадить. Зря ты так демонстративно открылся.
Я кивнул, показывая, что услышал предостережение. Хотя мне было все равно. Я и в ШИЗО могу прожить, и в казарме. «Ко всему привыкает человек», – писал Тургенев. Вот и Герасим привык к городу. Что я, не привыкну к колонии? Привыкну. А от Кума отобьюсь…
Утро началось с привычной поверки, и отряд отправился на завтрак. Скудный, не сытный рацион – овсянка на воде, черный хлеб и обжигающий чай с крохотным кусочком сахара – стал символом однообразия лагерной жизни. После трапезы последовал развод на работы. Наш отряд был направлен в швейный цех, где заключенные кропотливо шили рукавицы. Меня, как человека, не умеющего обращаться со швейной машинкой, определили в уборщики. Не возражая и не прося поблажек, я взялся за работу с усердием, которое удивило даже самых суровых надзирателей и обитателей лагеря.
С невероятной скоростью и ловкостью я выносил корзины с мусором, подметал полы, убирал курилку, приносил ткань на раскрой и аккуратно передавал ее раскройщику. С особым вниманием я помогал ему в процессе раскроя, держал ткани, когда это требовалось, и относил выкройки по столам. Казалось, что я приношу в этот мир порядок и гармонию, несмотря на царящую вокруг суету и безысходность.
Ингуш, пристально наблюдавший за моей работой, внезапно поманил меня пальцем. Этот жест, полный загадочности и скрытого смысла, заставил мое сердце биться быстрее. Что он задумал? Какую игру затеял этот человек, который, казалось, знал обо мне больше, чем я сам? Но я не боялся. Я был готов к любому испытанию, ведь знал, что моя сила – в умении справляться с трудностями и находить в них смысл.
– Пошли, покурим, – позвал он. Я пошел, сел на скамейку, достал пачку «Нашей марки», подал Ингушу. Тот повертел в руках и спросил: – Опять фокусы? – Я кивнул. – И много у тебя такого добра?
– Мало, – признался я.
– Тогда экономь. Если есть деньги, можно поправить дела. С воли посылку пришлют, или можно деньги дать прапору, он принесет что надо.
– К сожалению, денег нет, – скривился я. – Отобрали всё.
– Что, не сумел спрятать? – удивился Ингуш.
