Вся наша ложь
Марлоу сидела на большом пятнистом камне у самой кромки воды, свесив ноги в фиолетовых сандалиях и окунув пальцы. Затем она наклонилась и провела по поверхности воды ладонями.
– Смотрите, головастики.
Сойер опустился на колени и потянул ее назад за белую хлопчатобумажную майку.
– Осторожнее, не то свалишься в воду.
– Здесь неглубоко, – сказала я, забрасывая леску. Раздался приятный всплеск, по воде пошли круги.
Сойер подвел Марлоу к своему месту и протянул ей коробку со снастями.
– Вот. Выбирай приманку.
Марлоу открыла коробку на коленях, словно книгу, и начала перебирать крючки с ярким оперением. Наконец она взяла похожую на сережку тяжелую серебряную блесну в форме капли.
– Сойер, можно эту?
Тот кивнул, не поворачивая головы: его поплавок только что нырнул в воду, а леска натянулась.
– Есть еще одна!
Он вытащил трепыхающуюся рыбу на траву и поднял. Зеленая чешуя сверкала на солнце, оранжевое брюшко надувалось и опадало.
Марлоу вскочила на ноги, коробка со снастями отлетела в сторону.
– Не наступи на нее, – предупредил Сойер.
Марлоу взяла у него рыбу и, недолго думая, поднесла к губам.
– Марлоу, дай ее сюда.
Крепко зажмурив глаза, она коснулась губами рыбьего рта и радостно взвизгнула.
– Я это сделала!
– Фу, гадость, – простонала я, подтягивая леску и вновь забрасывая удочку.
Сойер обернулся ко мне. На лице у него играла широкая улыбка, веснушки на носу потемнели от солнца.
Мы трое успели крепко сдружиться в то лето. Лето теплых сумерек и ловли светлячков; языков, воспаленных от переедания фруктового льда; испачканных ног, которые никогда не отмывались до конца; потных шей и горячих слипшихся волос; беготни по высокой, до колена, траве, пока с наступлением темноты нас не звали домой, где мы укладывались в постели, испытывая головокружение от насыщенного событиями дня.
Мы были дома.
Я по‑прежнему там. Стоит закрыть глаза, и я переношусь в те времена, когда дни не были омрачены грустными мыслями и беспокойными предчувствиями того, что принесет следующий миг. Лето, которое подвело черту, – чистое, незапятнанное, лишенное сомнений.
Каждое утро мы трое встречались на поляне у леса. Заросли высокой травы покачивались, приветствуя нас в ветреные дни. Мы устраивали своеобразное совещание и строили планы на день. Кучка четвертаков, чтобы купить пиццу на заправке в полумиле от дома; флаг для нашей растущей крепости из веток; банка с маленькими лягушками, которых мы выпускали в ручей; трофейные сломанные часы, найденные у границы леса.
Наше поле. Место, где каждый день был наполнен обещанием новых таинств.
В то лето мы не ездили в летний домик. Родители обходили эту тему молчанием, словно коттеджа вовсе не существовало. Словно все, что было до Марлоу, не существовало. Я не лезла с вопросами. Папа впервые решил вести летние курсы, а мама вернулась на полную ставку копирайтера в рекламном агентстве. В ее отсутствие за нами с Марлоу присматривала Мони.
Мони привязалась к Сойеру с той же легкостью, что и к Марлоу. Она по очереди заключала нас в объятия (помню тонкую и дряблую кожу на внутренней стороне ее плеч) или звала обедать.
– Кушай, Сойер. Ты растешь, мальчик, – говорила Мони.
Его худоба рождала в ней тревогу, инстинктивное желание кормить, кормить и кормить. Она не знала о запасах вредной еды, которую Ада держала у себя в доме, позволяя нам поглощать сколько влезет, а сама тем временем устраивалась с ногами в кресле и смотрела «Все мои дети»[1].
На кухне у нее повсюду были развешаны «ловцы снов»[2], их разноцветные перья покачивались у нас над головами. Ада утверждала, что по материнской линии она на одну шестнадцатую лакота[3]. Как‑то раз, когда Ада протирала пыль со своих «целебных кристаллов» и камней, расставленных по всему дому, я взяла один и спросила, для чего он.
– Сапфир – для процветания, детка.
– А этот? – Я подняла светло‑зеленый камень.
– Фуксит. Для релаксации. – Она хохотнула, обнажив пломбы. – Хотя для этого у меня есть и другие средства вон в том шкафчике.
Я перевела взгляд на стеклянные бутылки, и Ада вновь усмехнулась.
После первой встречи между Мони и Адой установился настороженный нейтралитет. Тем не менее они всегда любезно приветствовали друг друга через улицу взмахом руки или кивком, пока мы носились из одного дома в другой.
* * *
В тот день несколько раз принимался дождь. В соседнем переулке устроили гаражную распродажу; машины сновали туда‑сюда, на нашей улице было оживленнее обычного. Дождь стих, и Мони высаживала фиолетовые вербены вокруг почтового ящика, когда рядом притормозила «Хонда Цивик». За рулем сидел мужчина в квадратных очках. Марлоу, которая наворачивала круги по подъездной дорожке на своем велосипеде, остановилась. Мы с Сойером замерли с мелками в руках.
– Не подскажете, где Хаммерсмит‑драйв?
Мони опустила садовую лопату и вытерла лоб.
– Ох, точно не знаю…
– Что, простите? – громко переспросил мужчина, выставив локоть в окно.
– Я не уверена, – повысила голос Мони.
– Вы разве не здесь живете?
На автомобиле был пробит глушитель, двигатель хрипел.
[1] «Все мои дети» («All My Children») – американская мыльная опера, транслировавшаяся с 1970 по 2011 г.
[2] Ловец снов – индейский амулет, предназначенный для защиты от плохих сновидений и злых духов. Представляет собой кольцо с вплетенной в него паутиной из ниток; часто украшается перьями.
[3] Лакота – индейский народ США, входящий в группу племен сиу.
