Зеленые мили

Все разъезжаются, забирая Кавказа, который должен взять наш пепелац, категорически отказывающийся ехать быстрее 20 километров в час, и вернуться за нами. Остаемся втроем. Парням явно надо о чем‑то поговорить по итогам, и чтобы не заставлять их говорить загадками, я иду гулять по дороге в поле. Заодно и ноги согреются, может. Отхожу метров на 50, оглядываюсь. Вал и Грин стоят рядом и смотрят в мою сторону. Почему‑то кажется, что только что разговор шел обо мне. И как будто кому‑то из двоих он категорически не нравился.

Воздух между морем и заливом прозрачен и чист. Возвращаются военлеты, летят уже повыше.

 

– Ленусик! – орет Грин. – Хочешь на Ка‑52 полетать?

– Хочу!

– Военлетов попросим – покатают. Но в другой раз.

 

Ноги упорно не хотят превращаться из ледышек обратно в живые и теплые. Перехожу на быструю ходьбу. Вдали слышен надсадный рев мотора: это Кавказ выжимает из бедного «икстрейла» последние силы.

 

– Пошли ему навстречу. – Грин машет мне рукой в направлении машины. До нее еще несколько сотен метров. Иду быстро, пытаясь согреться.

– Лена!!!

– Что?

– Стой, где стоишь.

 

Догоняют. Идем втроем, я по центру.

 

– Куда ты одна пошлепала?

– А что такого? Я же в зоне видимости.

– Чучундра.

 

Рассаживаемся. Едем на базу. В планах – сменить транспорт и на рынок. Мне так нравится их кормить, что на следующий после приезда день я наварила борща. Сегодня к нему планируется оливье, завтра – жареная картошка. Все простое. На гражданке я больше привыкла идти по кулинарным книгам звёздных шефов и сложным блюдам с модных курсов. Но всему этому тут точно не место. Вдали от дома скучаешь по дому, а не по бездушной молекулярной кухне. Тем более скоро – Новый год. А жареная картошка, как я узнаю сильно позже, вообще является любимым блюдом Грина.

К сельскому магазину одновременно с нами подъезжает танк. Ребята приехали за кока‑колой (она здесь иранская) и хлебом. В магазине мать с дочерью, девочка лет восьми, испуганно глядят на мой мультикам, и я вижу, как глаза становятся больше и в них ничего, кроме страха. Улыбаюсь ей. Но страх из детских глазенок не исчезает. Чуть раньше та же картина была в кофейне Геническа, только девочка другая, постарше. Мама живо по телефону обсуждала с кем‑то то ли предстоящую поездку к родне, то ли сериал пересказывала. А она стояла с пряником в руке и смотрела сквозь нас огромными и до боли взрослыми глазами. В которых не осталось ничего детского.

 

– Сколько еще пройдет времени, пока эти дети, у которых отняли детство, научатся жить без страха, улыбаться?

– Не знаю, Ленк. – Кавказ по привычке давит на газ, но разогнаться особо негде.

– А этот момент вообще наступит?

 

Где‑то на этих словах на дорогу выбегают пацаны лет 8–10 в дырявых грязных бронниках и с игрушечными автоматами. Им проще. Война у них начинается еще с детских игр. Мастерят самодельные каски, подбирают выкинутые сношенные броники и, как мы когда‑то, играют в войнушку. Дети на войне играют в войну. Время словно сделало мертвую петлю, и человечество пришло к точке входа в пространство неусвоенных уроков.

 

– Забыл тебе сказать, у нас тут детский сад есть. Такой он… мы туда что‑то отвезли, спросили, надо игрушки, одежду? Говорят, надо. Возьмешь шефство?

– Возьму. Соберем все. И себя соберу. К такому надо готовиться заранее, хотя, скорее всего, подготовиться невозможно.

 

Шефство я взять не успею. Все переформируют, перевезут. Детям будут возвращать детство всеми способами.

Приехали на рынок. Я в своем карнавальном камуфляжном костюме, Кавказ при полном параде – бронник, каска. Один Грин в гражданском. Оглядывается на нас, смеется.

 

– Ты как оживший манекен из Военторга. Отойдите вообще оба от меня подальше, не позорьте честного россиянина!

 

Я дуюсь. Кавказ невозмутимо закидывает автомат за плечо.

 

– Пошли уже, – говорит. – Сейчас доведешь сестру и вместо оливье пустого чаю попьем.

 

Оливье – это аргумент, против которого не попрешь. Идем за овощами. Торговля бойкая.

Военные и гражданские покупают одну и ту же картошку и камбалу, сдача то в рублях, то в гривнах. Цены после Москвы кажутся нереально низкими. Мелочи ни у кого нет, и за 15, 20, 30 рублей невостребованной сдачи благодарят на чистом русском языке. Местами звучит оживленная «державна мова». Говорящие не переходят на русский даже при виде калашей и танков. Но на это никто не обращает никакого внимания: Вавилонская башня должна быть разрушена, но мы не перестанем понимать друг друга. Мы – один народ, что бы там ни писали в официальной прессе. Мы одинаковые. Когда я писала этот абзац, он изначально выглядел совсем по‑другому. Я показала его другу, но он посоветовал еще подумать и переосмыслить некоторые умозаключения. Нет никаких «других нас», нет плохих людей. Есть стремная история с пропагандой, многие годы пудрившей мозги тем, кому их было легче всего запудрить в текущем периоде. И мы имеем то, что имеем – старательно разжигаемую вражду внутри одного народа. Разжигаемую теми, кто к нему, то бишь к нам, не имеет никакого отношения.

Будущий салат перекочевывает в багажник старого седана.

 

– Фруктов тебе каких купить? Витамины растущему организму жизненно необходимы, – голосом Елены Малышевой возвещает Грин.

– Любых. Что там есть?

– Все есть.