Зеленые мили

И я буду ехать по ночной подмосковной трассе, горько рыдая и даже не пытаясь утирать слезы. Думая, что все закончилось.

Не зная, что ничего еще даже не начиналось.

 

У пацанов разговоры в шуточной форме – о деле одним им понятными намеками и незаконченными фразами. Информация сродни ядерному оружию. Нет никаких в доску «своих», кроме тех, с кем делишь свою комнату. Поэтому четко – ни с кем ни о чем. Война план покажет. Номера с машины мне снимают сразу после прохода МАПП. Дно проверяют каждый раз перед тем, как в нее сесть. Это надолго становится рефлексом. Я до сих пор проверяю.

Мы вернемся в Москву в начале февраля, и Грин пропадет со связи больше чем на месяц. Этот месяц круто поменяет абсолютно все, задав вектор движения на ближайшие два года. Я буду долго гонять тяжелые мысли, как толстых неповоротливых хомяков, пока не поймаю одну спасительную: мне совершенно неважно как, кем и в каком качестве, но он нужен мне в моей жизни. Другом, братом, случайным прохожим. Что‑то очень большое в моей душе этот Грин, чтобы его можно было просто так потерять.

И я уеду в Луганск.

 

Война, мама, заставляет двигаться даже тогда, когда нет сил пошевелить и пальцем.

 

Москва – Луганск

Начало

 

…телефон молчал первый день

Утро последней ноябрьской пятницы 2022 года началось в 6.06 с дикого крика. Мне снился сон. До невозможности натуральный. В таких снах ты чувствуешь вкусы, запахи, тепло чужой руки и, так как это сон, даже эмоции имеют грани осязания. Во сне я сидела в предбаннике мужского отделения Селезневских бань, в которых ни разу не была и которые почему‑то были моргом. И знала, что одно дорогое сердце уже никогда не забьется. Я ждала, когда меня пустят проститься с тем, с кем мы так и не успели найти друг друга по‑настоящему. С кем не должны были бы быть, но, будучи, многому научились. Ожидание затягивалось. Лавочка была жесткой, в воздухе пахло вениками и сыростью. Глаза остановились на коричневой деревянной двери. Я знала: когда она откроется, пути назад уже не будет. Я пройду в помещение как будто из кино, с огромным, до потолка шкафом, у которого множество выдвижных ящиков. Один из них откроют. Коснусь ледяной руки. Поцелую каменные губы. И никогда, никогда‑никогдашеньки уже не смогу сказать ему, как… и как глупо, бессмысленно, безнадежно… я поднимаю глаза выше, дверь начинает открываться, я кричу, и этот крик рождается не в горле, а в самом центре Вселенной, миллионами осколков впивается в сердце, во сне я задыхаюсь от рыданий, крик становится материален, и я наконец‑то просыпаюсь. Подушка мокрая, хоть выжимай. Соседи наверняка очень удивлены и недовольны. Минут пять дышу ртом. Первая, самая первая мысль: Аид все‑таки уехал, не простившись. Мы никогда не любили прощаний.

Галочка в Телеграм по‑прежнему одна. Сообщение не доставлено.

 

За год до

– Привет. Папа умер. Ты можешь помочь?

– Я безумно тебе соболезную. Конечно, да.

– Спасибо.

 

Он так и не приехал тогда, как и за две недели до. Когда стало понятно, что надежды больше нет. Я просила. Умоляла. Мне было нужно что‑то живое в моей собственной жизни, в которую врывалась смерть. И я хотела сказать о том, что уже три месяца. Мне было в этом отказано. Но в Инстаграме его сестры появились сторис из «Кофемании». В тот день им было очень весело. А я теряла все, что составляло смыслы и базы. В буквальном смысле этого слова. Умер не только папа. Еще одна жизнь остановилась в тот страшный день. Год, который так хорошо начинался, оказался учителем из фильма Kill Bill: за малейший шаг в сторону – палкой по заднице. За провинность посерьезнее выдирали глаз. Что нас не убило, просто не хотело. Хотело бы – убило.

Я возвращалась в Москву с похорон моего отца – единственного мужчины, который показал мне, что такое любовь и свобода. В бизнес‑классе «Аэрофлота» из 12 кресел были заняты только 3. Разговорились с соседом. Оказались однофамильцами. Он боится летать. Я боюсь только не встать однажды после падения.

 

– Ты очень красивая.

– Спасибо. Я знаю.

– Мы можем встретиться в Москве? Поужинаем, в театр сходим?

– Не думаю.

– Почему?

– Я завязала.

 

Скоро Новый год. И месяц до того, как мне сообщат новости. Что все там очень плохо. Но мне будет уже абсолютно все равно. Папы нет. Той жизни тоже нет. Ничего нет… И Грин не в Москве. Пустота. «Майбах» друга Сашки плавно тормозит у подъезда. Водитель Андрюша молча заносит в дом небольшой чемодан.

 

– Доброй ночи, Елена. С возвращением!

– Доброй, Андрюш.

 

Дверь закрывается. Опираюсь на нее спиной, оседаю по зеркальной поверхности. Касаюсь пола ладонями… потом щекой. Кот трется носом о мой собственный нос. Обнимаю его. Сворачиваюсь клубочком на гладком мраморе и, не снимая шубы, засыпаю. Хочется забыть все. Одну лоботомию, пожалуйста. Побыстрее и не взбалтывать.

 

…телефон молчал второй день

Однажды ты настолько устанешь выбирать все и всех, кого угодно, кроме себя, что проснешься и обнаружишь: тысяча первых мест в твоем мире отданы тебе одной. Или не проснешься вообще. Мне снова повезло. Позвонил близкий друг Макс.

 

– Пойдем гулять?

– А потом какао?

– А потом какао.