Желчный Ангел
– Опять играешь с жизнью и смертью? – улыбнулась Мира, когда он рассказал ей о задумке романа.
– Но ведь только конечность придает жизни смысл, – ответил Сергей Петрович. – Обостряет чувства, отделяет эту секунду от следующей, приумножает ценность привычного, очевидного… Кому, как не тебе, об этом знать… Да и потом, смотри, как интересно описываются действия Азраила в Талмуде[1]. Он спускается на Землю с кинжалом в руке и роняет с этого клинка в рот умирающему каплю собственной желчи. Поэтично, правда?
– Ну да, примерно так он и делает, – пробурчала Мира, будто сама была свидетелем описанной сцены.
Итак, кофе. Сергей Петрович отправился в Чайный дом на Мясницкой. Оделся легко, попал под снег с дождем, промочил ноги. Тем приятнее было оказаться внутри желто‑голубой шкатулки в псевдокитайском стиле, увенчанной башенкой с многоярусными крышами. Густой коричневый аромат ворвался в ноздри и мгновенно затуманил мозг, осаждаясь каплями на извилинах.
Потоптавшись возле стеклянных ниш, заполненных зернами, Греков понял, что не сможет сделать выбор. Краснощекий продавец в белом костюме предложил свои услуги:
– Какой кофе предпочитаете?
– Э‑э‑э, я не пью кофе. Просто положите мне четыре абсолютно разных вида. В подарок.
– Эфиопский с черным шоколадом и грейпфрутом, бразильский с нотами арахиса и порошком какао, китайский со вкусом желтого яблока и кенийский с черной смородиной. Пойдет? – спросил краснощекий.
– Вполне!
Пока парень насыпал блестящие и матовые зерна в бумажные пакеты, Греков глазел на уходящие до горизонта жестяные коробки с чаем и изучал зверорыб, рыбоптиц, птицедраконов и других креветок в голубых квадратах потолка.
– И вам еще подарок, – отвлек его продавец, – баночка растворимого кофе. Очень приличного, между прочим. Со сливками вообще кайф.
Сергей Петрович представил, как парень прихлебывает кофе со сливками, чмокает и еще большее краснеет щеками. В животе заворочалась назойливая тоска. Впрочем, как обычно при виде чего‑то вкусного. Но, вернувшись домой, Греков совершил невообразимое – положил в чашечку пол чайной ложки растворимого подарка, насыпал сахар, залил кипятком, добавил купленных по дороге сливок, сделал глоток и подошел к унитазу, готовый к последствиям.
Невообразимая нега и умиротворение разлились по всему телу. Тоска в животе икнула и свернулась в клубок на сливочном коврике.
– Не может быть, – пробурчал писатель, взглянув на Жюли.
Кошка тревожно смотрела на него круглыми голубыми глазами с продольным зрачком.
– Ты готова это объяснить? – вновь обратился он к Жу.
Она бумкнулась головой о его брюки, оставляя на икрах пучок белой шерсти.
Греков подождал пять минут и вновь сделал глоток. Жюли опустилась на живот, вытянув вперед лапы, отвела уши назад и превратилась в сфинкса.
Постояв в задумчивости рядом с унитазом, писатель вернулся на кухню, залпом выпил остывший кофе, лег на диван и ткнул на экране смартфона в контакт МИРАТХОР.
Пока шли гудки, Жюли водрузилась на хозяина и с громким урчанием начала топтать его живот передними лапами.
– Серый? – отозвался хриплый голос.
– Мира, я выпил чашку кофе, – напряженно произнес Греков.
– С ума сошел? Суицидные мысли? Скорую вызвал? – заметалась подруга.
– Мне хорошо, Мира. Мне не больно.
– Ты шутишь? Ты вскрыл вены? Я щас буду!
– Мир, мне правда не больно, угомонись, – блаженно улыбаясь в потолок, промурчал Сергей Петрович. – Это такое счастье – выпить чашку кофе! Ты даже не представляешь…
* * *
Счастье – худенькое, несмелое – стремительно обрастало шерстью, набирало вес и превращалось из детеныша в дикого зверя.
Сергей Петрович наглел день ото дня. Он стал покупать себе кофе в бумажных стаканах в многочисленных забегаловках и, прихлебывая из продольного отверстия крышки, гулял по Москве.
Сочетание промозглой зимы снаружи и абсолютного умиротворения внутри было восхитительным.
Шагая по Неглинной мимо бывших доходных домов, Греков глазел на дорогие витрины, иногда заходил в бутики, цокал языком, улыбался консультантам, ничего не покупал и выглядел совершенно блаженным. Огромного стакана латте хватало на то, чтобы дойти от Кузнецкого моста до Трубной площади, пересечь Цветной бульвар и посидеть, прислонившись к спинке мерзлой лавочки на углу с Садовым кольцом. Далее он затаривался новой порцией – уже моккачино с шоколадом – и шел вдоль автомобильно‑ревущего Садового до Сухаревской площади. Доезжая по прямой ветке метро до ВДНХ, он громко хрюкал остатками жидкости на дне, высасывая все до последней капли.
С наступлением весны Сергей Петрович проделывал тот же маршрут с мороженым в руке. Это было вершиной наслаждения.
Пломбир пробовал лишь однажды в детстве. Мама отпустила его руку, заболтавшись с соседкой. Сережа увидел под деревом выброшенный стаканчик с остатками белой растаявшей гущи. Плоской деревянной палочкой, которая валялась тут же, он жадно выскреб содержимое и, задыхаясь от совершенного преступления, отправил в рот.
Мама очнулась, когда Сергуня обсасывал чужую палочку. Она хлопнула себя ладонями по бокам и заплакала:
– Ну что же ты как собачка! Тебе нельзя мороженое! Оно же жир‑но‑е…
В подтверждение ее слов Сережу вырвало. Но сказочный вкус остался в памяти как нечто божественное и недосягаемое. Теперь же он гордо покупал черничный пломбир в открытых лотках на бульварах. Сиреневый снег с кусочками ягод таял в вафельных стаканчиках и тек по пальцам. Греков вгрызался в сливочную плоть, оставляя следы зубов на шарике, и пьянел от удовольствия.
– Как можно быть несчастным, если в мире есть мороженое? – звонил он на ходу Мире. – Это же так бомбически вкусно! Это же оргазм! Эйфория! Никакой секс рядом не стоял!
Те же слова позже Греков говорил по поводу жареного мяса, пельменей, копченого сала, кукурузных палочек, шоколадных конфет, яблок, чернослива, бананов, сгущенки – всего того, что раньше нельзя было даже положить на язык.
Мира смеялась. Сорокалетний Сережа открывал для себя мир со щенячьим восторгом, радуясь каждому дню и предвкушая все новые ощущения.
[1] Талмуд – собрание догматических религиозно‑этических и правовых положений иудаизма, сложившихся в IV в. до н. э. – V в. н. э.
