Желчный Ангел
– Господи, слышишь ли ты меня? – взревел Ангел и закатил глаза к небу. – Смертный предлагает мне сделку! Мне, который похоронит его сыновей, внуков, правнуков и всех, кто родится много тысячелетий спустя!
От его голоса утихший ветер вновь взвился к небу, разорвав в клочья шатер и разметав по пустыне скот. Адам, увидев в воронке смерча жену, что беспомощно хваталась за воздух руками, открыл рот и истошно завопил:
– Аишааааа!
Капля желчи упала с ножа Азраила на Адамов язык, старик выдохнул в последний раз и тихо умер. Ангел вытер со лба песок Сахары, стряхнул остатки шатра с натруженных крыльев и, глядя сквозь черное небо, усмехнулся:
– Управлять их желаниями при жизни… А что… было бы любопытно…
Часть 1
Глава 1
Наркоз
– Сергей Петрович! Серге‑е‑ей Пе‑етро‑о‑ович!
Голос звучал откуда‑то из преисподней, глухой и далекий.
– Сережа‑а‑а! Сереженька‑а‑а!
Уже теплее. Сознание, вырубленное наркозом, отреагировало на ласковое детское имя и попыталось прорваться из небытия в реальность. Словно погруженное на дно болота, оно всплыло к поверхности, сделало вязкий вдох, уцепилось за корягу и начало вытаскивать из трясины ватное туловище и бесчувственные ноги.
– Сергуня‑а‑а!
А так звала его мама. Прямо из форточки кричала на всю вселенную: «Сергуня‑а‑а, домой!» Это означало, что на кухне стоит тарелка с пюре и двумя куриными котлетами, кисель с пленочкой наверху – фу, гадость! – и суфле из черной смородины. Все – исключительно нежирное, диетическое, приготовленное по брошюре А. Червонского «Стол № 5. Руководство для пациентов, страдающих заболеваниями желудочно‑кишечного тракта».
Да, он, Сережа Греков, страдал этими чертовыми заболеваниями начиная с самого рождения. И все было зафиксировано в десяти толстенных карточках из детской поликлиники. Для сравнения: у одноклассника Васи Жукова такая карточка была лишь одна – тощая, как курица в продуктовом. И запись в ней красовалась единственная – «ОРЗ». ОРЗ, вашу мать! Одно ОРЗ в пятом классе!
Сережина мама лила слезы. О больничных талмудах сына говорила: «Моя “Война и мир”, моя “Сага о Форсайтах”, моя “Одиссея”». Вся ее жизнь прошла в очередях к кабинетам гастроэнтерологов и штудировании «Большой медицинской энциклопедии» в двадцати девяти томах. Число печатей на маминых бесконечных больничных по уходу за ребенком было соизмеримо с количеством навешанных на Сережу диагнозов. Его смотрели все – от участковых врачей до светил медицины. И каждый выносил очередной вердикт, опровергающий предыдущие. Лечение, впрочем, не приносило никакого результата.
– Серый! Просыпайся!
Опаньки! На кличку «Серый» он открыл глаза, и крупная керамическая плитка на потолке, покружив в воздухе, вонзилась в живот, вызвав мучительную боль. Сознание практически выбралось из болота и хрупкой Настенькой из сказки «Морозко» дрожало на лютом холоде в ожидании чудотворного деда.
Хирургическая сестра, увидев, что пациент отреагировал на имя, наклонила над ним лицо и прямо в ухо прошептала:
– Серый, очнись!
Сергей Петрович вытаращился на нее и негнущимися губами спросил:
– Откуда знаешь, что я – Серый?
Так называла его только Мира. Именно эти слова – «Серый, очнись!» – говорила всякий раз, когда Сергей Петрович нес мечтательную дичь.
Медсестра улыбнулась и обратилась к другому пациенту, которого только что вывезли из соседней операционной в предбанник:
– Иннокентий Иванович, просыпайтесь! … Иннокентий! … Кеша! … Кешенька!!!
Оттаявшим мозгом Сергей Петрович начал понимать тактику медработников: они в стремлении стряхнуть с больного наркоз постепенно уменьшали его имя – от напыщенно‑взрослого до пушисто‑детского, привычного, родного. И, как сказали бы психологи, находили «ключ, на который отзывалось подсознание».
Наконец стучащего зубами от холода Сергея Петровича укрыли вторым одеялом и на каталке повезли в палату. Оперированным животом он чувствовал каждую кочку, каждый шов, каждую песчинку на поверхности линолеума и мучительно стонал.
– Сделайте что‑нибудь, больно, – молил людей в белых халатах.
– Ща придет нарколог, всадит укол, мультики посмотришь, – пообещали те.
Через десять минут в палату действительно вкатилась тетя с небольшой тележкой и строго спросила:
– Сергей Петрович Греков?
– Да…
– Восемнадцать исполнилось?
– Да уж сорокет. Вы хотите предложить мне сигару и коньячок? – из последних сил попытался пошутить он.
– Так, хорошо, – резюмировала тетя. – Пациент в сознании.
Она резко откинула одеяло и молниеносно воткнула в плечо шприц.
– Отдыхайте. Сейчас боль утихнет. – И выкатилась со своей таратайкой прочь.
Через пару минут на белой стене перед Сергеем Петровичем вспыхнуло пламя. От него концентрическими кругами разбежались разноцветные брызги, превратились в облака и радугу, какими обычно какают розовые единороги и любимые девушки в представлении мечтательных прыщавых юнцов.
Сережа блаженно заулыбался и отошел в дрему. Мучительная боль от свежеотсеченного органа стала мягкой и пристроилась рядышком на одно из переливчатых облаков.
Наркотический сон прервал хирург. Он открыл дверь одиночной палаты и нарочито весело спросил:
– Ну, как самочувствие, Сергей Петрович?
– Как будто меня прооперировали, – вяло ответил пациент.
– Хо‑ро‑шо! Очень хорошо! Как болевой синдром?
– После чудо‑укольчика значительно лучше.
– Понятно‑понятно, тримеперидин – хорошая штука.
Хирург был странно взволнован. Синяя шапочка сбилась на левую сторону головы, из‑под нее вихром торчали вспотевшие волосы. Даже сквозь пресловутый тримеперидин Сергей Петрович заметил, что врач держался иначе, чем ДО операции. Тогда он был вальяжным, богемным, чуть отстраненным. Сейчас – прибитым и заискивающим, как нерадивый школьник у доски.
