Обителей много
В день крестин – из Одессы приехали Стояновы с Диной – шел проливной дождь.
– «Понесли крестить Уленшпигеля; вдруг полил проливной дождь, и он весь промок. Так он был окрещен в первый раз»[1], – нараспев произнес Игорь, кутая сына в синий дождевик и вставляя Колькины ножки в резиновые сапоги. – Ну пошли, проложим в маленькой душе полноводное русло.
Игорь, как и Алиса, особенно не верил в церковные обряды, но тоже успел проникнуться доверием и симпатией к отцу Дмитрию. Игорь восхищался прямотой, с какой священник говорил о Боге, и тем, какие простые слова находил для объяснения непостижимого.
Сюрприз ждал их в церкви:
– А крестные кто? – Черная борода отца Дмитрия дернулась вверх и тут же опустилась обратно, он хохотнул: – И я хорош, переговорили, ко всему подготовились, – он кивнул на вышитую белую сорочку в руках у Алисы, – а про крестных‑то кто напоминать будет?
Священник перевел взгляд на Дину.
Дина стояла, прислонившись к стене, поджав ногу, как цапля.
На ней была длинная – по случаю особого события – юбка, но от внимательных глаз отца Дмитрия не укрылся бунтарский разрез от бедра. Нельзя было утверждать с уверенностью, но в разрезе, кажется, мелькнула сеточка чулка. Черная челка закрывала один глаз, в ухе, которое было не прикрыто копной волос, виднелось то ли три, то ли четыре серебряных колечка. На отца Дмитрия уставились сверкающие глаза. Дина внезапно выдула ярко‑розовый пузырь, и он с треском взорвал ароматную церковную тишину.
– Дина! – ахнула Ханна Борисовна, но священник остановил ее жестом.
– Ничего‑ничего, я тоже это дело люблю, мне даже как‑то, еще при Союзе, привозили пачку американской резинки, с коричным вкусом, не поверите. – Взгляд Дины загорелся восхищенным любопытством. – Из нее такие пузыри получались, никогда не забуду.
Дина вытащила жвачку изо рта, завернула в фантик и, вспомнив об отсутствии в юбке карманов, затолкала ее себе куда‑то под лямку бюстгальтера. Игорь хмыкнул, Алиса покраснела.
Ханна Борисовна подплыла к священнику. Алиса отметила про себя, как забавно они смотрятся рядом: кругленькая невысокая мама и бородатый гигант.
Дина щекотнула заскучавшего Кольку, тот расплылся в улыбке и требовательно протянул к ней руки.
– Отец Дмитрий, – виновато начала Ханна Борисовна, – мы здесь люди нечастые, раз в год понаедем на праздник, но заповеди чтим, – Ханна истово перекрестилась. – Запамятовали про крестных‑то, а кого просить было? Может, таки кто у вас тут найдется, служка или коллега, – слово «коллега» она выговорила с особой важностью, чуть ли не по буквам, – кто в християнской вере посильнее нас будет?
Отец Дмитрий не успел ответить. Тишину взорвал дикий грохот: пока взрослые решали свои скучные проблемы, Дина, таскавшая племянника по храму взад‑вперед, держа того под мышками, врезалась спиной в деревянный аналой, и все трое – Дина, аналой и взревевший малыш – грохнулись на пол.
Последствия аварии ликвидировали быстро.
Юрий Викторович вышел во двор покурить, а отец Дмитрий с интересом уставился на Дину.
– Крестной малому будешь[2]? – спросил серьезно.
– Я?!
– Она?! – хором выдохнули присутствующие.
Даже сам Колька, казалось, ошалел от такой перспективы и с размаху сел на пол. Алиса взяла сына на руки. Отец Дмитрий и бровью не повел.
– Сама окрещена? Окрещена. – На Пасху Стояновы обычно все приезжали в Вейск, и священник знал, что к исповеди и святым дарам они приходили всей семьей. – Ну и всё. А помочь мальца растить в христианской вере – дело такое, семейное. И самой на пользу пойдет.
Алиса была уверена, что Дина откажется, и приготовилась извиняться за очередную сестрину выходку, но та внезапно кивнула. Спросила только:
– Скажете, что делать?
– А крестный отец как же? – вмешался вернувшийся с перекура Юрий Викторович. – Вроде можно и без него обойтись, но в нашем случае, – он покосился на младшую дочь, – лучше бы того… подстраховаться.
Отец Дмитрий улыбнулся и положил тяжелую руку на Колькину пшеничную головку.
– Крестным малому могу быть я, так тоже можно. Я его как увидел тогда, в обнимку с мотоциклом, сразу понял: нам будет, о чем потолковать.
Говорят, человек помнит события раннего детства с возраста примерно трех‑четырех лет. Но Колька потом утверждал, что помнит некоторые моменты своих крестин, хотя в тот день ему не было и двух. Конечно, что‑то он знал по рассказам родителей, бабушки и Дины. Но он точно помнил запахи – расплавленного воска, пыли, ладана и какой‑то особенный запах воды в купели. Это может показаться странным, ведь вода не пахнет, но Колька помнил, что она пахла словно ромашковый луг; он так и говорил после, ромашковый луг, по которому бежишь, а солнце светит, не горячо, нет, но так, что ты помнишь, что у тебя впереди всё лето и вся жизнь, и ты бежишь босиком, а трава шелковая, мягкая, и вокруг пахнет – травой и ромашкой, той мелкой, серебристой…
Колька помнил, что, когда его поднесли к купели, чтобы окатить водой, в церковное окно заглянул солнечный луч, хотя с утра был ливень. Луч сверкнул на воде. Колька зажмурился и почувствовал, что его держит на руках уже не Дина, нет, его как будто обняли многие руки сразу. И еще – об этом он уже никому не рассказывал – ему показалось, что он слышит шорох крыльев.
И смех. Чей‑то радостный смех.
Глава 7
По ту сторону
[1] Игорь цитирует «Легенду об Уленшпигеле» Шарля Де Костера.
[2] Отец Дмитрий собирался крестить Кольку в греко‑византийском обряде. Крестными родителями допускается быть родственнику (кроме отца и матери ребенка). Так что никаких препятствий к тому, чтобы крестной Кольки стала его родная тетя, не было.
