Обителей много

Если бы у него внутри была сигнализация, какую ставят на автомобили, она бы взвыла сейчас дичайший визгом, на пределе того, что может вынести человеческое ухо. Колька пошатнулся, и ему пришлось присесть на корточки, чтобы не рухнуть лицом в бетонный пол. Он сжал кулаки так, что ногти вонзились в мягкие основания ладоней.

То, что лежало на полу перед ним, никак не могло, не имело права оказаться здесь, но всё же оно – было.

Он сидел на корточках, зажмурившись изо всех сил, вдавливая подбородок в колени, желая только одного – расколоть голову о твердый пол или стену, чтобы заглушить волну боли и ужаса. Пустота внутри, пустота снаружи, и Кольке казалось, что он падает в черную бездонную пропасть, в которой нет и больше никогда не будет ни цвета, ни запаха, ни звука. Всё, что останется – падать, бессмысленно размахивая в пустоте руками и хватая бетонные осколки.

 

Осколки.

 

Колькино сознание ухватилось за это слово. Кто его сказал? Когда? Почему? Было что‑то, связанное с его снами и его реальной жизнью.

 

Хлеб.

 

Колька сделал глубокий вдох и почувствовал стопами твердость пола. Он сидит на корточках. Пол. Так, почему хлеб? Почему осколки? Запах бензина. И хлеба. Вместе. Колька продолжал сидеть, покачиваясь, с закрытыми глазами.

Отец Дмитрий. Он говорил про осколки изначального мира, разлетевшиеся по вселенной после того, как человек повредил свою природу.

Вот оно. Миры. Другие. Этот – не мой, я не принадлежу ему. Я принадлежу другому миру – тому, где запахи хлеба и бензина, где цветут вишни и абрикосы, где звон колоколов – их два, маленький и большой, и когда они звонят, это всегда как разговор родителя с деткой, так мы шутили с мамой.

 

Мама.

 

Колька осторожно открыл глаза. Вокруг было так же тихо. Он выдохнул. Разжал кулаки. На ладонях отпечатались иссиня‑черные полукружия от ногтей, в одном месте кожа процарапалась до крови.

 

Он встал. Хорошо, этот долбаный мир – не его, не Колькин, но и предмет, лежащий у основания серой лестницы, тоже не принадлежит этому месту.

Не может принадлежать. Он хорошо знаком Кольке: черный, бликующий. Пальцы сами потянулись в сторону ручки Дининого чемоданчика. Сколько раз он хватал эту ручку, хрупкую на вид, но такую прочную на деле, выдвигал и следил, чтобы дурацкие маленькие колесики, которым комфортно катиться по мостовым Киева, Берлина и Вены, не путались в жесткой деревенской траве и не спотыкались о камни.

Чемодан лежал на боку, как маленький раненый зверь, и из его треснутого нутра выглядывало что‑то светлое. Динины вещи. Кольке не хотелось вглядываться в эту рану, как будто это было неприлично. Как будто он стоял над трупом умирающего животного и проявлял неуместное любопытство. Он даже поймал себя на желании прикрыть чемодан, спрятать от посторонних глаз.

Колька перевел взгляд на лестницу. Похоже, чемодан упал – или его сбросили – сверху.

Что ж, значит, ему тоже придется подняться наверх. Голова больше не кружилась. В конце концов, сон это или осколок другого мира, он все равно проснется в своей кровати, разве не так?

Колька стал подниматься. Ступал осторожно, после каждого пролета замирая и прислушиваясь, не доносятся ли сверху какие‑то звуки. Его шаги шелестели, эхом разносясь по всему холлу. Какая здесь необычная акустика! Как будто любой звук усиливается многократно, отражаясь от стен.

Колька добрался до самого верха и увидел дверь. Странная дверь выбивалась из холодного серого убранства. Доски кто‑то будто наспех выпилил из фанеры, а после выкрасил дверь в ярко‑зеленый цвет. Нелепость этого зелёного цвета в окружающей обстановке что‑то напомнила Кольке. Какое‑то воспоминание зазудело на дне сознания.

Но думать было некогда. Колька протянул руку, взялся за круглую ручку – в последний момент чуть не отдернул пальцы, словно боялся обжечься, – и осторожно повернул. Дверь бесшумно открылась. Колька увидел помещение, скупо сбрызнутое светом, – похоже, что через стеклянный купол сверху. На диване напротив двери кто‑то сидел и при Колькином появлении привстал и обернулся.

Последнее, что увидел мальчик перед пробуждением, – обращенное к нему бледное лицо Дины.

 

Из дневника Кольки

 

5 августа 2011 года

 

Йося еще в Израиле. А Дина приедет сегодня! Ура!

Мне снова снилась пепельная мерзотня. Пару раз за последний месяц. Кое‑что изменилось, я чувствую подругому. Но это объяснить еще сложнее, чем даже сам сон. Мне теперь кажется, что я там не один, и это вообще в тысячу раз страшнее. Раньше я бродил по тому городу сам, и были как бы воспоминания о том, что раньше там были люди (?) и им было очень плохо, все страдали и умерли. В войне или как‑то еще. Но я был всё время один, и я уже привык и немного разобрался. Очень страшно, неприятно, но даже к этому можно было привыкнуть. Но сейчас как будто мне во сне кажется, что в центре города что‑то есть и оно меня зовет. Это как будто ты не хочешь идти, но идешь. Я вроде понимаю, что если дойду, ничего хорошего не будет, и мне до усрачки, вот правда, страшно, что я это встречу. Но самый страх начинается уже после пробуждения, а во сне я как будто забываю бояться и забываю себя самого. Мне не нравится забывать себя во сне, я хочу сам решать, куда мне идти и что делать. Иногда удается вспомнить, тогда я бегу на холм к деревьям и просто сижу там, пока не проснусь. А иногда иду в город, и всякий раз захожу чуть дальше в центр. Не хочу думать, что будет, если я дойду. Надо спросить оДм.: неужели нет никаких способов в том мире, если это мир, вспомнить и прочитать молитву. Ну почему не получается!

Сегодня приедет Дина!

Кстати, она считает, что молитвы фуфло, и ходит с нами в церковь только на Пасху, потому что бабушка очень просит. Но о. Д. ее любит! Я думаю, оДм. как Бог, любит всех. А Бог вообще всех‑всех любит. Интересно, Карцеровну тоже? Наверное да, наверное, он на нее смотрит и видит ее не такой говняной (зачеркнуто) (я не хотел писать дурацкое слово, просто я опять разозлился, пока пишу, вспомнил, что весной было с ней и не хочу в новый класс в этой школе), в общем, Бог видит ее такой, какой он ее придумал. Он не виноват, что она скрысилась и перестала любить детей.