Обителей много
Папа слушает вообще так, как будто он дырявый. Ой, я так подурацки написал, как будто что‑то плохое про папу. Я очень его люблю. Но он если я рассказываю что‑то, как будто пропускает через себя мое облачко, оно улетает, а он такой потом: что, Коля? И мне приходится повторять, но он сразу отвлекается на что‑то другое. Иногда кажется, что он боится услышать такое, во что не верит, поэтому удобнее делать вид, что этого нет. Я не мог решиться рассказать ему про сны. Потому что боялся, что он не станет слушать, пропустит, и оно улетит. И мне заранее обидно. Такая глупость.
Отец Дмитрий меня слушал понастоящему. И ВА слушал понастоящему, хотя с оДм. я говорю часто об серьезном: и про сны и про миры, и про Бога мы с ним говорили, и он всегда слушает до конца, а только потом начинает говорить сам. И всегда очень хорошо говорит.
А с этим руководителем мы тогда всего несколько минут пообщались, и ведь никакого серьезного не обсуждали, а у меня все равно было ощущение, что чужой человек меня хорошо понял.
Интересно, как он отдыхает, когда у него свободное время. Может быть, ему не с кем общаться, и ему одиноко, надо поспрашивать Дину, она с ним только работает или может подружиться. И я не знаю даже, сколько ему лет, но он выглядит старше папы, у него немного седые волосы по бокам.
Одесса, март 2011 года
Офис архитектурного бюро «Зигзаг» разместился в шестиэтажном доме на углу Сабанского переулка и Маразлиевской улицы. Офис занимал угловое помещение на третьем этаже. Дому было почти сто лет; Дина обожала «сдержанный» одесский модерн и всякий раз с удовольствием входила в роскошную парадную.
На первом этаже дома располагались продуктовый и аптека с дореволюционной вывеской, в парадной был лифт, – один из самых старых в Одессе – но Дина любила подниматься по широкой лестнице и гладить потемневшие от времени перила.
– Между прочим, – мимоходом заявил отец, когда еще во время практики она похвасталась тем, что будет работать на Маразлиевской, – в том квартале на Энгельса располагалась одесская ЧК, а затем – НКВД, да‑да, в том самом квартале, по Сабанскому до Канатной. И кто там в ваших кабинетиках заседал, это большой вопрос.
Дина отмахнулась: ну какая разница, кто заседал здесь полвека назад, когда теперь там будет заседать она, Дина Стоянова, собственной персоной.
Окна кабинета Шиманского смотрели на парк, окна кабинета, который выделили Дине после того, как она стала главным архитектором проектов, – на переулок. Дине нравилось разглядывать из окна дом напротив: одно из любимых зданий современной застройки в городе. Вроде бы строгих и простых форм, но со стрельчатыми окнами и изящными башенками, дом устремлялся ввысь, к небу, словно стоял на цыпочках. Она любовалась этим домом задолго до того, как впервые попала в офис бюро. Еще студенткой она, бывало, бродила по Маразлиевской часами. Она считала, – и сейчас осталась при своем мнении, – что это самая красивая улица в городе. Она знала наизусть историю каждого дома по четной стороне, здоровалась с кариатидами как с родными, заходила во двор щелкнуть по носу мальчишку с рыбой и часами просиживала у ног главного украинского поэта[1], глядя на новый модный дом с башенками. Она и не предполагала тогда, что получит работу мечты в офисе с видом на любимое здание.
Дина сидела на подоконнике, свесив ноги на улицу.
Строго говоря, этого не стоило делать: ожидался визит инвесторов по объекту «Ланжерон», и, возможно, статусу бюро могли повредить торчащие из окна третьего этажа ноги главного архитектора проектов. Но Шиманский с утра заперся у себя в кабинете, новая секретарша тихо сидела в холле, и Дина позволила себе расслабиться.
Март принес потепление, да такое, что окна всех домов распахнулись, а деревья, казалось, звенели от напряжения, готовясь выпустить и сразу раскрыть первые почки. Пахло талой водой. Дина любила запах воды, который сменял стылое напряжение зимы. Разом таяли льды и снега – в том году в Одессе выпало снега больше обычного, – и по улицам текли ручейки, а местами и целые потоки. Солнце уже начинало прогревать стены домов, гладить ветви деревьев, прохожие скинули шапки и распахнули куртки, еще немного – и побегут по улицам голоногие девчонки в гольфах.
Дина курила, стряхивая пепел вниз и чутко напрягая спину: не идет ли босс или не стукнет ли в дверь секретарша. Курить в кабинете было нельзя: для того было специальное маленькое помещение в другом конце офиса. Но Дина не выносила табачный дым, который клубится в замкнутом пространстве. Она могла курить исключительно на свежем воздухе. А если воздух мартовский, влажный, то вдыхание крепкого дыма превращалось в настоящее наслаждение.
Дина гладила взглядом бежевые стены дома‑на‑цыпочках и думала о Валере Шиманском. От родителей иногда прилетали невнятные (а порой и вполне внятные) намеки на то, что неплохо бы задуматься о мужике, – Дина стряхнула пепел и передернула плечами, – то есть они, конечно, не говорили так грубо, о мужике. Мама всегда заплывала ласково и издалека: с карьерой всё отлично, мы тобой страшно гордимся и так рады, что ты решила остаться работать в Одессе. Как хорошо, что ты собираешься покупать квартиру, и мы поможем, конечно, и кстати, а не пора ли тебе родить нам внука‑другого? Хрясь.
– Родить им внука‑другого, – думала Дина, лениво затягиваясь, – так, чисто между делом, между, например, оформлением договора с подрядчиком и командировкой в Цюрих. Нате, мамо, я вам внука закину по дороге в аэропорт.
Стоянов был еще более прямолинеен: увидев как‑то в газете фотографию Валеры Шиманского, он спросил дочь, что она думает по поводу своего начальника.
Дина искренне не поняла, на что он намекает.
– Думаю, он чертов гений, – не моргнув, ответила она тогда. – Я бы душу продала, чтобы с ним работать, да не пришлось: и так позвал. Хотя, – Дина фыркнула, – я всё еще готова продать, если потребует задним числом.
Ханна мелко перекрестилась и напустилась на дочь: нельзя такое говорить, даже в шутку нельзя, а Стоянов спросил уже без обиняков:
– Ну а как мужик он тебе… как? Может, стоит задуматься?
До Дины еще пару секунд не доходило, о чем именно стоит задуматься, а потом она расхохоталась.
– Я думаю, – сказала она тогда родителям, – что единственная женщина, которая интересует Шиманского, – это архитектура. Да и вообще он… странный.
[1] Имеется в виду, конечно, памятник Т. Г. Шевченко у входа в парк.
