Обителей много

Сейчас на этой самой грядке синеглазки‑ганнибала, между двумя цветущими кустами, лежал бахромчатый поясок Туты. Видимо, накинувшись на мальчика, она дотеребилась беспокойными пальцами, да и не заметила, как пояс соскользнул. Одежек на ней было, как всегда, немало, руки заняты лейками. Колька мстительно подумал: а ну и пусть, и пусть бы и не нашла совсем.

Он сплюнул остатки желчной горечи у калитки и вышел, задвинув тугую щеколду.

 

Колька спускался по Ореховому переулку. Солнце поднялось уже совсем высоко, день обещал быть жарким. В широкой тени деревьев было хорошо, пыль прохладно щекотала босые ноги. Желудок жалобно скрутился в вопросительный знак: Колька убыстрил шаг, чувствуя, как наполнился слюной рот при мысли о бутербродах в миске. Может, мама уже вернулась домой?

Он понурился и остановился, двигая туда‑сюда крупный камень большим пальцем ноги. Почувствовал, как снова запылали уши, как защекотала шею тонкая струйка пота.

Мимо босой ноги лениво прополз жук с огромными усами. На миг остановился, потрогал усиком ступню, чуть сменил курс и пополз дальше. У него нет души, подумал Колька, нет души у этих божьих букашек и мотыльков, только маленькая жизнь. Не надо видеть сны, не надо думать о том, что реально, а что – нет, не надо бояться совершить грех или сожалеть о том, что совершил, не надо умирать от страха за близких… ползи себе. Колька присел на корточки и посмотрел вслед жуку. Только бы тот скорее скрылся в траве на той стороне, а не погиб под колесом случайной телеги или мотоцикла.

Словно в ответ Колькиным мыслям издалека раздался нарастающий рев двигателя.

 

Мальчик вскочил. Неужели… мотоцикл? Точно, мотоцикл.

Он еще мгновение с надеждой прислушивался, а потом нос его сморщился, а подбородок дернулся вперед: нет, это не отец Дмитрий. У того двигатель звучал совсем иначе: без надсадного кашля, без хрипотцы, да и едет он со стороны Чапаева – наверное, Василь Дмитрич на базар собрался. И точно, спустя несколько секунд над холмом показался голубой мотоцикл с коляской и проехал мимо мальчика, с коляски приветственно махнули рукой.

Колька помахал мотоциклу вслед и вздрогнул: жук! Перевел взгляд на дорогу и с облегчением расправил плечи. Жучок преодолел уже больше половины расстояния.

Пора и ему двигаться домой.

Маленькое тельце без души, погибнет – что останется в вечности? А что останется от него, Кольки? А от Дины? От Дины останутся восхитительные постройки и еще более восхитительные и смелые планы будущих проектов. Кольке захотелось заорать в голос: с чего это он думает о Дине так, словно ее уже нет в живых?! Есть она, есть, и теперь его, Колькина, задача добраться до чертова места, где она застряла, и помочь ей выбраться обратно.

 

Что скажет мама, когда он расскажет про Дину в том сне, который вовсе не сон?

Он уже точно решил, что расскажет.

Потому что он не врет – это раз. Колька знал, что врать плохо, и не только потому, что есть заповедь про «не ври». Просто если врать, в тебе что‑то будто ломается, какие‑то механизмы начинают хуже работать, не так безупречно, как раньше. Колька это сам давно понял, еще до всяких заповедей и даже до первой нормальной исповеди. А смолчать о том, что он, Колька, знает, где находится Дина, – это почти вранье. Ну и что, что мама не поверила ему в прошлый раз. В этот раз всё по‑другому, и если Дину не найдут в Одессе (а Колька почти не сомневался, что не найдут), то он будет единственным, кто знает хоть что‑то.

И два – мама и папа точно что‑нибудь придумают. Они самые‑самые. Когда он болел гриппом четыре года назад, он горел так, что казалось, стены спаленки запылают вместе с ним. У него были бредовые видения – ничего общего со снами, просто перегретый организм вытаскивал из подвалов подсознания всякую подолбень. Мама три дня держала его на руках, а папа то убегал, то прибегал и клал ему на лоб прохладную тряпку. Именно голоса родителей вытаскивали Кольку из жара и мрака. Сейчас он снова скатывается в жерло вулкана – от паники, от беспомощности, от выжигающего внутренности ужаса за Дину, – но мама и папа точно что‑нибудь придумают.

Колька почти бегом вывернул с переулка на Придубкину улицу и прищурился. Дымок. Над трубой – дымок. Значит, мама вернулась.

 

Из дневника Кольки

 

19 октября 2011 года

 

Не писал аж месяц, всякое было.

В школе совсем голимо. Мне это слово раньше казалось неприличным вроде ругательных, какие никогда нельзя вслух или даже писать в личном дневнике. Но когда так голимо и говняно, то не остается сил подбирать нормальные слова, хочется хотя бы здесь себе не притворяться. Я пишу, что хочу, это мой личный дневник

(ниже, на всю страницу, жирные большие буквы: ГАВНО)

 

Я радовался, что мы будем шить. Дурацкая Карцеровна даже это превратит в гавно, даже занятие, которое могло бы мне принести радость и хорошие оценки. Сначала мы зубрили инструкцию к машинке, которая все равно не пригодится, и конечно надо было по очереди отвечать вслух у доски про все эти приводные колеса и ремни, и я плохо ответил. Хотя на маминой машинке я могу шить с закрытыми глазами, я ее на ощупь знаю.

Но в среду нам задали шить иголкой с ниткой на кусочке ткани! Разные швы. Ну это детский сад вообще, и зачем мы зубрили приводы и колеса, и почему мы не можемсшить на машинке что‑то полезное. И я прострочил кусок – все эти вперед иголку и назад иголку и другие, а Карцеровна сказала, что я сначала сделал не то, а другое!!! Надо было попорядку, как на доске написано, первый шов, второй, третий… а я пропустил тамбурный и заметил в конце и в конце его добавил. Ну какая разница??? Как можно быть дибилкой, если ты учишь детей, чтобы они просто стали взрослыми и умели жить нормально! Мне кажется, Карцеровна специально пытается сделать, чтобы никто не был умным. Она сказала переделать до конца урока, но я не успел переделать, и двойка.

Сказал маме с папой, папа сказал: потерпи эту дуру, потому что со следующего года будешь учиться в Одессе, а мама в злости сказала: а с чего он должен терпеть? Она пошла к директору, я не знаю, о чем они разговаривали, она вернулась уже не такая злая. А на следующий день Карцеровна ничего мне не говорила вообще. Мы снова шили на кусочках, и она ходила по рядам и придиралась, как кто держит иголку, и только фыркала, как будто можно супернеправильно держать иголку.

Я очень устаю, когда надо делать такое, что не имеет смысла. Иногда я думаю о том, что в аду черти не режут на куски или не жарят в огне, а просто надо вечно делать вещи, которые никому не нужны. В книжке мифов Греции был такой герой Сизиф, он должен былвкатывать огромный камень в гору, а тот катился обратно. И так всегда, бесконечно. Мне кажется, это самый адский ад.