Обителей много

Я написал доклад, папа мне помогал, и мне было ужасно интересно это делать. Нам ведь задавали доклады про космонавта или про конструктора кораблей НА ВЫБОР!!! А не только про Гагарина. Так было задано! И когда Карцеровна меня вызвала, я заранее дышал, мне так хотелось смочь прочитать то, что я подготовил, я надеялся, что ребятам тоже будет интересно про женщину в космосе. Но всё вышло как всегда. Мне снова стало плохо, так плохо, что я думал, Карцеровна отведет меня в медпункт, как в тот раз, чтобы мне там дали подышать из вонючего флакона. Лучше бы она отвела. Потому что в этот раз она только сказала, вот, Левандовский снова ничего заданного не сделал, и посадила меня с двойкой на место. Она сама взяла мой доклад, посмотрела на начало и начала орать, что почему там про какую‑то Терешкову, хотя она задавала про Гагарина. А ребята загоготали, когда Карцеровна отвернулась, в меня снова полетела жвачка, и потом они на перемене ржали на всю школу, что Левандовскийнаписал про тетку, хотя надо было про великого космонавта Юрия Гагарина. Мне так обидно это вспоминать, и я знаю, что всё сделал правильно, и я знаю, что двойка это неважно, потому что я теперь все равно знаю больше них, и мне хотелось бы, чтобы женщины были такими, как Терешкова, или как мама, или как бабушка Ханна, а не как Карцеровна.

И потом Йося меня утешал, когда нас отпустили. Он попросил мой доклад прочитать и сказал, что он все равно классный. И что когда все смеялись, он не смеялся, даже когда Вадик ткнул его ручкой в спину и сказал ему что‑то обидное про то, что Йося дружит с аликафреном или как‑то так. Я не помню слово, Йося сказал, что ему необидно, что мальчики говорят дурацкие вещи. За меня обидно, а за себя не обидно.

Йося тихий и тоже любит жуков и цветы, и это наш с ним секрет.

Мы подружились, когда в конце первого класса столкнулись на перемене за школой, где розы. Я помню, что пришел туда побыть один, а там сидит Йося на корточках и разглядывает розу. Йося только одну неделю в том году у нас учился, они тоже переехали из Одессы, как когда‑то мама и папа. И я не знал, что у меня будет друг, потому что я привык, что у меня здесь нет друзей в школе, только Дина мой друг, но Дина всегда занята в Одессе.

Я стоял и смотрел, как Йося сидит рядом с розой, а он посмотрел на меня и сказал, ты знаешь, сколько у роз лепестков? Он сказал, что пробует посчитать и понять, у всех одинаково или нет? И мне тогда стало тепло внутри, я подумал, что мы можем с ним поговорить про розы, и это стал мойпервый друг в школе. Потом начались каникулы, и мы стали гулять вместе, и я показал ему карьер. И ручей. И секретное дерево, куда можно залезать.

А про розы мы потом вместе узнали. Оказывается, есть куча разных сортов, и лепестков может быть от пяти до 128!!! Там за школой росли простые розы, не очень махровые, а у нас в саду есть другие сорта, где прямо очень много лепестков.

Вот я вспомнил, как мы подружились с Йосей, и мне сейчас уже не так грустно. А еще я знаю, что мама и папа всё знают про то, что я сделал хороший доклад и что я просто плохо себя чувствую, если надо читать вслух. Они не расстроятся двойке, а папа вообще сходит к директору и опять скажет, что Карцеровна дура. То есть он не скажет, что Карцеровна дура, но, наверное, попробует это вежливообъяснить. Но он уже пытался, а другой училки здесь пока нет. Вот бы Карцеровну поменяли на новую училку! Можно ведь как‑то по‑хорошему. Пусть Карцеровна поедет поработать в другом городе. Например, в столице! А к нам приедет кто‑то новый, и пусть это будет такая женщина, как Терешкова. Ведь люди переезжают в разные города и пробуют разное.

Мама мне рассказывала, что она сразу после училища уехала в столицу, чтобы стать лучше и научиться еще всяким классным вещам. Карцеровна могла бы тоже поехать в столицупоучиться обращаться с школьниками.

Всё, мне пора!

 

Одесса, июль 1998 года

 

На первый взгляд кажется, будто время не заглянуло в этот двор ни разу за четырнадцать лет.

Солнечный свет так же неспешно проходит свой путь – от увитой виноградом стены к лавочке в углу, где вечером соседи, которые днем успели побыть – кто таксистом, кто портовым рабочим, кто продавцом, а кто – ишь, Наум‑заум – лаборантом в химфарминституте, – начинают веселую перебранку под стук пивных бутылок и костяшек домино.

На почтовых ящиках, местами облупившихся и поржавевших, выведены всё те же фамилии. Всё так же сушится белье на веревках, натянутых поперек двора, словно кто‑то специально хотел создать замысловатый лабиринт из сорочек, семейных трусов и простыней.

По лабиринту семенит Таня Павловна: ей приходится вставать на цыпочки и даже иногда подпрыгивать, чтобы снять прищепку с верёвки. С бельэтажного балкона Нахамкисов доносятся те же хохот и брань… Но вот и что‑то новое: в паузы между смехом и низкочастотным ворчанием встревают детские голоса. Можно различить неловкий мальчишечий басок – кажется, у кого‑то начинает ломаться голос, – и причитание потоньше, и, наконец, младенческий требовательный крик. Этот младший, кажется, решил, что имеет право самого громкого голоса не только в семье, но и во всем дворе, а то и во всей Одессе. И с ним все согласны: остальные голоса сменяются на воркование, и наступает кратковременная идиллия. Идиллия длится примерно две минуты сорок секунд. Потом Таня Павловна наступает на хвост рыжему коту, и двор оглашается утробным воплем.

Презрев сорочки, трусы и Таню Павловну с бельевой корзиной, прямо сквозь лабиринт, чудом не запутавшись в белье, проносится мальчишка в драных джинсах, футболке adidas и с маленьким магнитофоном в руках. Из магнитофона кто‑то хрипло агонирует под визг электрогитары. Таня Павловна качает головой, фыркает и наконец направляется к своей двери, смешно прижимая к животу бельевую корзину. Поднимает голову и кричит:

– Ханночка! – Ханна кивает ей с балкона. – А таки Алисонька вернулась, я слышала? Да еще с таким огромным чемоданом, шо ви его аж вдвоем поднимали? Нагулялася доня и прибежала к мамке с подарками?

– И за какие подробности вы в курсе, Танечка, шо у вас таки в пять утра беспощадно бессонница? – Ханна держит в руке зеркальце – она вышла на балкон накрасить ресницы, – и ее подмывает пустить в выпученные глаза соседки солнечного зайчика.

– Нет, ви таки посмотрите на них, – не унимается Таня Павловна, – они думают, шо если чемоданом проехать по чужой голове, то у нормального человека не случится бессонница? Таки Алиса приехала, чи шо?

Ханна не отвечает, сосредоточенно красит ресницы и уходит с балкона.

Таня Павловна внезапно взвизгивает, корзина гулко падает на землю. С того же балкона, откуда только что скрылась Ханна, доносится победный детский хохот.

– Шоб тебя, малявка паршивая, вот я сейчас поднимусь и патлы повыдергаю! – Пока Таня Павловна, кряхтя, поднимает корзину, по лестнице скатывается дьяволенок. Или домовой. Черные волосы всклокочены, щеки изгвазданы сажей или краской, некогда розовая футболка с блестками (божечки, кому в голову пришло надеть на это чудовище девочковую одежду?) тоже чем‑то вымазана спереди, а сзади болтается хвостом здоровенный лоскут.

Чудовище убегает прочь из двора, сжимая в руке зеркальце.

– Ханна Борисовна! – Голос Тани Павловны эхом отражается от стены дома. Пригревшиеся на солнце дворовые коты бросаются врассыпную, даже солнечный свет вроде бы на долю секунды замирает. – Ваша Дина натворит себе на колонию, помяните мое слово!