Двое суток до рая

– Узнаете свою красавицу‑сестренку? – закричал он. Ветер отнес слова в сторону, но сестры и так все поняли. Старшая, стоя по пояс в воде, до хруста костяшек сжала кулаки, даже не почувствовав боли в раненом плече. Младшая в отчаянии опустилась на колени, прося у богов правосудия. Убийца видел измученные белые лица сестер и темные провалы их глаз. Он положил голову на поросший водорослями камень, очень осторожно, чтоб та не скатилась в воду, и наступил на нее ногой, ломая нос на лице своей жертвы. Он услышал, как на берегу завыла следопыт и зарычала ее старшая сестра, страдая от бессилия и боли. Они все видели, но добраться до него не могли. Он улыбнулся, помахал им на прощание рукой, подхватил мешок и побежал в сторону горизонта, перескакивая с камня на камень гигантскими прыжками.

Когда валуны и торчащие из волн обломки скал закончились, он легко заскользил по воде, не касаясь поверхности. Подпрыгнул и взлетел, унося свой трофей на другой берег бушующего моря. Вблизи было видно, что по бокам его сандалий порхают крошечные, полностью прозрачные крылья, неразличимые на расстоянии.

Боги с самого начала были против сестер‑альбиносок.

Оставшихся на берегу охотниц охватило отчаяние. Раненая сестра долго стояла в воде, раздумывая, не шагнуть ли в глубину – все дальше и дальше, пока волны не сомкнутся над головой. Море сможет погасить ярость, которая разрывала грудь. Следопыт выла, как дикая волчица, и каталась по земле, проклиная убийцу и вора. Она царапала свое белое, как рисовая бумага, лицо, оставляя на коже глубокие раны и смешивая слезы с землей и кровью. Обе хотели умереть, настолько их терзали ненависть и горе. Месть могла бы дать облегчение. Но мести они были лишены. Боги оглохли, взывать не к кому. Вторя кузнечику, завыла старшая, раненая сестра. И так дик и безутешен был их плач, столько было в нем немыслимого горя, что содрогнулись горы и запомнили голоса сестер. Теперь стоит путнику затеряться среди их склонов, он слышит не веселое эхо, а полное отчаяния рыдание и каркающие стоны.

На следующее после погони утро на измученных и израненных сестер наткнулся иерофант. Верховного жреца и его спутников сюда привел случай, в это время и в полисе хватало дел. Иерофант наклонился над следопытом‑кузнечиком – она лежала на земле ничком, ее лицо покрывала корка темной запекшейся крови. Прокушенные губы и язык кровоточили. Он положил свою широкую ладонь на ее горячечный лоб. Она застонала и зашептала:

– Голова, ее нужно вернуть…

Иерофант стер пот с ее висков. Она приоткрыла глаза, но в бреду увидела не склонившегося над ней иерофанта, а того, другого, вора и убийцу, который с наглой ухмылкой ставил ногу на отрубленную голову ее сестры. Обезумев, кузнечик вцепилась зубами в запястье жрецу, смешав свою и его кровь. Дернулась и потеряла сознание.

Слуга схватился за меч. Но иерофант остановил его, освободил прокушенную руку и завернул в край плаща. Верховный жрец был кряжист и могуч, как дуб. Высокий и широкоплечий, он обладал огромной физической силой. Его руки, мускулистые, увитые вздувшимися венами, словно лианами, с узловатыми пальцами, походили на корни мощного дерева. Помощь ему не требовалась.

Старшая сестра лежала без сознания – ее вымотали погоня, потеря крови и последний роковой промах.

– Готовьте носилки, возвращаемся в город, – сказал иерофант. – Жертвы богам подождут, а раненые – нет. Их время коротко.

Эта встреча оказалась поворотной. Она вынудила колесо фортуны остановить свой бег, заскрипеть, на мгновение застыть, а потом закрутиться в другую сторону, наматывая на себя судьбы богов, героев и людей, которые в этот день еще не родились.

Боги вняли тогда словам иерофанта, что с жертвами придется подождать. И ради кого? Ради двух раненых сестер, одна из которых смешала свою гнусную кровь с кровью верховного жреца, прокусив ему в припадке руку? Богам это не понравилось. И кое‑кто в гневе сощурил глаза.

 

Часть 1.

Государевы бесы

 

Глава 1.

Пристав и рыжий кот

 

Василий Эдуардович Аристархов занимал должность главного федерального судебного пристава и отличался циничным отношением ко всему. Он был человеком честным, но не без греха.

Первое и основное – Аристархов был амбидекстром. Или «двуруким», умеющим одинаково владеть обеими руками. И правша, и левша одновременно.

Когда Василий Эдуардович имел удовольствие находиться наедине с собой, он проявлял эти способности в полной мере. Аристархов мог одновременно выполнять самые разные, не связанные между собой действия двумя руками, переводя взгляд и внимание влево‑вправо. Например, сейчас он правой рукой разбирал бумаги и делал пометки на полях. А левой, отвлекаясь от документов, кормил своего черного, с красным клювом, амадина.

Птица у Аристархова, как и ее хозяин, была непростая и имела свои скрытые таланты.

Черный амадин умеет петь, но услышать его могут только другие птицы – диапазон певца недоступен человеческому уху. Со стороны кажется, будто птица немая и от нечего делать раскрывает свой красный клюв. Аристархов знал, что амадин поет, но окружающие глухи, и эта песнь не для них.

Василий Эдуардович искренне любил птицу. За ее тайное, беззвучное пение, понятное ему одному. Так любит своих питомцев человек, разочаровавшийся в людях, в которых видит лишь глупость и невежество и терпит их по рабочей необходимости.

Сейчас главный федеральный коллектор, а по сути своей профессии – опричник всея Руси, выуживал из пакета с кормом зернышко и предлагал птице. Та вытягивала шею, наклоняла свою музыкальную голову вбок, благодарно брала зерно и делала несколько шажков туда‑сюда по жердочке. Аристархов гладил амадина и возвращался к документам.

Сознание пристава‑амбидекстра молниеносно переключалось от одного дела к другому. Бумаги‑зерно. Бумаги‑амадин. И обратно. Мозги Аристархова работали с невероятной для обывателя скоростью и эффективностью. Как и его руки.

Он обладал способностью делать в уме сложные математические подсчеты и выдавать многоходовые схемы и заключения. Как машина. Про пристава говорили, что он отыскивает решение там, где пять минут назад его и вовсе не существовало.

Аристархов не скрывал свои нетривиальные способности, но сильно ограничивал их на публике. Одно дело – блестящая умственная работа, которая обеспечила ему стремительную и достойную карьеру, огромную власть и деньги. И другое – «двурукость», от которой веяло мистицизмом. На людях он держал руки в покое, действуя ими поочередно, как все вокруг. Во избежание ненужных для карьеры чиновника пересудов.

Лет пятьсот назад не миновать бы Аристархову анафемы и костра. И в своей двурукой мудрости Василий Эдуардович это понимал. Как и тот факт, что времена мало изменились. И кострище сегодня заменяет другое малоприятное место с решетками на окнах. Не поймешь, что хуже.