Непрощённое воскресенье

– Говорит он… Куда уж проще… А что я теперь соседям скажу, родственникам… Что?

– Так, может, не будем ничего менять, пусть так и остаётся Павликом. Какая разница, все уже привыкли, да и он откликается, – хохотнул Василий Евстафьевич.

– Что значит откликается, он что, собака? – распылялась Любовь Филипповна.

– Послушай, твоя Машка тоже по паспорту Матильда, однако никто её так не зовёт.

– Машка… – задохнулась Любовь Филипповна, не зная, чем отбиться. – Но фамилию‑то она свою носит.

– Да ладно, мать, не злись, скажем, что это шутка такая.

 

***

В одиноком окне застыл печальный закат. Слабый свет лампочки растянул по стенам маленькой комнатки уродливые тени. Тамара прижалась щекой к печке. Не тепла ищет её душа. Холода. Фата повисла на одинокой шпильке,, застрявшей в спутанных залакированных волосах. Рванула со всей силы. Но боль физическая не заглушила душевную. Даже на мгновение.

– Вы не расстраивайтесь. – Женщина – альбинос смотрит не зло, скорее участливо. – Я не возвращать его приехала. Просто в глаза посмотреть.

Любовь Филипповна прячет голову в жилистые руки, сжимая готовые лопнуть сосуды на висках. Чувствует, как бьётся под пальцами жилка, пульсирует барабанной дробью. Что сказать? Что сделать? Сердце её готово лопнуть, разорваться на миллион мышечных лоскутов. Впервые ей нечего сказать. Нечем утешить.

– Вижу я, любит он вас. И вы его тоже, – продолжает бубнить гостья. – Пусть уж остаётся. Только… у меня просьба… сына… сына пусть не забывает.

– Ууу, – протяжно застонала Тамара, сморщив красивое лицо.

– Убью гада, – наконец выдавила из себя Любовь Филипповна, подскочила с табуретки и выбежала из комнаты.

Экзотическое привидение исчезло так же, как и появилось. Как будто и не было его. И разоблачения не было. И последующих за ним событий.

Утром следующего дня Павлик‑Феликс в грязном свадебном костюме с сине‑фиолетовыми синяками на лице и других частях тела осторожно приоткрыл дверь маленькой комнатки, перешагнул неуверенной ногой порог и плюхнулся на колени перед печкой. Тамара так и просидела всю ночь, прижимаясь щекой к холодным кирпичам, в той же позе и с тем же остановившимся взглядом.

– Прости.

Тёмные миндалевидные глаза дрогнули и забрызгали горькими горошинками слёз.

– Кто тебя так?

– Братцы твои разукрасили. – Павлик уткнул лицо в белый шёлк платья. – Ну и пусть. За дело, я понимаю. Без претензий. Главное, чтобы ты простила. Простишь?

Тамара отвернула заплаканное лицо.

– Я только тебя люблю. И кроме тебя мне никто не нужен. Никто. Если простишь, обещаю, что никогда об этом не пожалеешь. Всё для тебя сделаю, ни в чём нуждаться не будешь. В доску расшибусь, но ты будешь жить в достатке, как сыр в масле кататься… нет, не так… как королева будешь… всё лучшее тебе, тебе, Томочка… ты только прости и поверь.

Он сжал крепкими руками её колени и сам разрыдался.

Тихонько скрипнула дверь в сенцах. Любовь Филипповна неторопливо вошла в комнату.

– Ну, буде, дочка. – Оттолкнула незадачливого зятя. – Иди отсель, умойся, в порядок себя приведи. – Повернула сухой ладонью избитое лицо. – Эко они тебя расписали. И правильно сделали, добавить бы ещё, – замахнулась вафельным полотенцем, ударила воздух. – Ну да хватит с тебя. Значит, так, я всё улажу – скажем, что девка эта чокнутая. Про Литву свою и всех, кто там у тебя остался, забудь. Здесь теперь твой дом, понял?

– Мама, там же ребёнок остался, – всхлипнула Тамара.

– И про ребёнка забудь, понял?

Павел кивнул головой.

– Мама, я ей обещала… что ребёнка…

– Цыц, я сказала. Нет никакого ребёнка. Был, да сплыл. А если узнаю, что ты на две семьи живёшь, что деньги туда отсылаешь или ещё чего, прокляну. И синяками тогда не отделаешься, ты меня понял?

– Понял, – снова кивнул Павел.

– Мама, – всхлипнула Тома.

– Не «мамай», я в этом доме хозяйка, и я решаю. Про то, что было раньше и что произошло вчера, забыли, как будто и не было. Позора в своём доме я не допущу. Рты всем закрою, а ты уж будь добр, исполни свою часть обещанного. И чтоб Тома моя как королева ходила.

– Обещаю. – Павел поднялся с колен, подхватил невесту на руки и понёс на кровать.

– Ну ладно, вы тут помиритесь пока, а потом обедать приходите. – Любовь Филипповна взмахнула полотенцем и скрылась в сенцах.

 

***

Семь лет с тех пор минуло. Многое забылось, многое простилось, и никто уже не вспоминал о том скандальном случае на свадьбе. А если невзначай кто и вспомнит, то вслух не скажет. Умела Любовь Филипповна людям рты закрывать. На этот случай у неё всегда была припасена какая‑нибудь щекотливая информация о том, кто не умел держать язык за зубами.

И Павел сдержал слово своё. Мужиком он оказался хозяйственным, трудолюбивым, да и семьянином отличным. Деньги в молодой семье не переводились. Через год стали жить отдельно, сняли по соседству полдома. Тамара с годами ещё краше стала, и впрямь королева. Всё у неё лучшее. Откуда только всё это бралось? И платья, и туфли, и сумочки разные. А уж какие серьги и броши, кольца да браслеты у неё в шкатулочке хранятся – на зависть всем товаркам.

Жить бы да радоваться. Чего ещё желать?

– Должен вас огорчить, Тамара Васильевна, – старый врач снял круглые очки, трясущейся рукой достал из пластикового футляра бланк рецепта и принялся протирать им линзы. Бумага не слушалась, выскальзывала, он попробовал смять её, но передумал и бросил в урну. Подняв близорукие глаза, вздохнул: – Вы никогда не сможете иметь детей.

– Но почему, почему? – голос сорвался и затих.

– Увы, – развёл руками доктор. – У вас очень редкое заболевание. Это даже не заболевание…

– А что, что? – испуганно прохрипела Тамара. – Что со мной, доктор?

– У вас недоразвит главный женский орган, в медицинских кругах это называется «детская матка». К сожалению, такое не лечится.

Тамара почувствовала, как земля уходит из‑под ног. Её стало знобить, как будто не лето было на улице, ни сорокаградусная жара, а стужа.